Мы встретились на площади Санта-Барбара, совсем близко от дома, где Агеда жила с матерью. Я пришел, и она с улыбкой поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать меня, но я жестом ее отстранил. Внешне спокойно Агеда пожелала мне большого счастья. Нижняя губа у нее дрожала. Я подумал, что она вот-вот заплачет. Меньше всего мне хотелось участвовать в сцене с рыданиями прямо посреди улицы. Не говоря ни слова, Агеда протянула мне книгу, обернутую в подарочную бумагу. Наверное, хотела, чтобы у меня осталась память о проведенных вместе мгновениях. Я знал, что причиняю ей боль, но приходилось делать выбор. Иначе не получится. И я его сделал. Надо полагать, Агеда переживет наш разрыв. У меня ведь был достаточный опыт в такого рода ситуациях. И я чувствовал себя вполне уверенно. Мне и самому прежде говорили нечто подобное: спасибо за приятные часы, если такие случались, – и прощай. Потом я несколько дней мучился, пока не сходился с другой девушкой – разумеется, очаровательной, чудесной и так далее, и тотчас воскресал. Я надеялся, что то же самое произойдет с Агедой. Невозможно представить, чтобы в таком городе, как наш, не нашлось мужчины ей по вкусу. Надо только встретить такого.
Я простился с ней, не поцеловав и не обняв. Она осталась стоять одна под деревом. Книгу я положил на ступени какого-то подъезда, прежде чем вернуться к Амалии. Не знаю, что это была за книга. Я ведь даже не снял обертки. А потом прошло двадцать семь лет.
31.
Мальчишкой я вместе с одноклассниками вслух спрягал глаголы. Мы монотонно твердили их хором под внимательным взглядом учителя. Дома я повторял их с мамой. Помню три правильных глагола, которые надо было выучить наизусть: amar, temer и vivir
[38]. У меня почти нет сомнений относительно значения двух последних. А по поводу первого я мог бы рассуждать долго и пространно. На самом деле я не раз обсуждал эту тему со своими учениками, стараясь не слишком углубляться в мудреные тонкости. Я не смею утверждать, что когда-нибудь испытал любовь во всей ее полноте. Извлекаю из своего «Молескина» мысль, которую приписывают Платону: «Любовь состоит в том, что ты чувствуешь, как священное существо пульсирует в любимом существе». Честно признаться, не помню, чтобы за всю свою жизнь наблюдал что-то подобное. Да, думаю, были отдельные моменты, когда меня пылко любили, и я тоже участвовал в этой игре, стараясь отвечать добром на добро. Возможно, я вел себя таким образом, что в чьих-то глазах мои слова и поступки заслуживали того, чтобы меня воспринимали как человека, способного на глубокие чувства. К кому-то из себе подобных я испытывал симпатию, какими-то телами восторгался и даже находил удовольствие в их идеализации; и вошел во вкус, иногда впадая в крайности, возможно унизительные, отдавая дань любви, ведущей к чувственным радостям. Мне, разумеется, знакома участливая нежность. Я ценю в людях щедрость и готовность помочь, но, должен признаться, никогда не растрачивал любовь на дружбу, даже с Хромым, моим самым старым другом, которого тем не менее иногда готов послать куда подальше из-за его привычки изводить меня. Я держал на руках своего маленького беззащитного сына. Любил ли я его? Не уверен. Если признание в любви требует особого языка, высокопарного и слащавого, как в телесериалах («Ах, любовь моя, сокровище мое; мне кажется, что ты меня понимаешь; обещаю любить тебя вечно…» – и так далее), значит, я никогда не принадлежал к числу тех, кто испытывает подобные чувства и так изъясняется. Возможно, какое-то мозговое расстройство, пока еще мною не распознанное, мешает мне высказывать вслух нежную приязнь, либо я стал просто-напросто жертвой упущений в моем воспитании со стороны старших. Я никогда не слышал из родительских уст слова «любить» – ни в разговоре между собой, ни применительно к нам с Раулем. Любовь у нас дома не облекалась в слова, она подразумевалась, как нечто само собой разумеющееся, или о ней следовало судить по выражению лиц и поступкам. Нас старались порадовать подарками, мама могла целый день печь для нас анисовые крендельки, папа водил в кино, в каких-то случаях они отказывались нас лупить – и все это вместе взятое, полагаю, и означало любовь. Есть у меня подозрение, что я не умею любить – вроде бы и начинаю, но тотчас даю задний ход, потому что меня это утомляет, я отвлекаюсь на что-то другое, и мне становится скучно. А жаль. Меня научили спрягать глагол, но не научили любить, а теперь, боюсь, уже слишком поздно постигать эту науку.
Февраль
1.
В прошлое воскресенье я решил отказаться на несколько дней от прогулок в парке. Для нас с Пепой это было существенным неудобством, если принять во внимание, что на город обрушились сильные дожди и темнеет пока еще довольно рано. Есть, конечно, и другие места, где можно походить по траве и песку. Но для недолгих получасовых прогулок они мало подходят, так как расположены слишком далеко от моего дома. Целых пять дней бедная Пепа топталась по асфальту и каменной плитке, не имея возможности набегаться вволю. И сегодня я решил: хватит.
Но не забыл, что сказала мне на прощанье Агеда в прошлое воскресенье:
– Может, увидимся здесь же еще когда-нибудь.
Эти слова, наверное, могли быть просто формулой вежливости, но для меня они прозвучали угрожающе. Меньше всего мне хотелось еще раз встретиться с этой женщиной.
Агеда сообщила, что чаще всего гуляет со своим Тони в парке «Кинта-де-ла-Фуэнте-дель-Берро», так как он находится рядом с ее домом. Я не стал спрашивать, где она живет, как и она не задала мне такого вопроса, хотя по ряду признаков, которые женщинам помогает улавливать природный инстинкт, ей наверняка было нетрудно угадать, что я обитаю в Ла-Гиндалере. Когда она добавила, что в парк Эвы Дуарте обычно не ходит, я подумал: «Вот и отлично».
Иногда я удлиняю – вернее сказать удлинял – прогулки с Пепой до парка «Фуэнте-дель-Берро», если нам не мешают дождь, холод или вечерний мрак. Тот парк гораздо больше парка Эвы Дуарте и, вне всякого сомнения, гораздо красивее. Но с минувшего воскресенья ситуация изменилась, а если иметь в виду также срок жизни, который я себе отвел, то вряд ли когда-нибудь еще туда вернусь.
Потому что мне неприятно даже подумать, что там я могу снова столкнуться с Агедой. Неужели я испытываю к ней ненависть? Ни в коем случае. Мало того, ее манера общения и легкий характер действуют на меня скорее благотворно. Во всяком случае, ее несуразная фигура не вызывает у меня никаких отрицательных эмоций. Кому из нас не доводилось столкнуться на улице, в супермаркете, у дверей медицинского центра со своей бывшей подружкой? Выглядело даже весьма мило, когда вы наперебой начинали вспоминать старые времена и восклицать: «Как быстро летят годы! Как славно все это было! Какими же мы были молодыми!» Не знаю, решилась бы Агеда или нет упрекнуть меня в том, что я бросил ее ради другой. В таком случае я ответил бы с намеренным холодком: «Просто она была лучше тебя, особенно в постели». И что бы Агеда могла на это ответить?
Еще раз повторяю: я ничего не имею против нее. Но мне не нужны ни ее дружба, ни встречи с ней. И речь идет скорее о будущем: если она снова войдет в мою жизнь, это может иметь непредсказуемые последствия; не в сексуальном, конечно, плане – такого я и представить себе не могу, поскольку, прежде чем коснуться этой женщины, натянул бы резиновые перчатки.
