Что меня больше всего восхищает в Хромом, так это его щедрость. Сегодня на прощание он подарил мне две таблетки какого-то транквилизатора. Чтобы я успокоился, сказал он. Я их недавно принял и теперь блаженствую. И не просто блаженствую – в голове у меня воцарилась мягкая тишина, мускулы расслабились, да и написал я все это как бы против желания, только в силу привычки, которая велит ежедневно добавлять в дневник по нескольку строк, составляя эту мою личную хронику, непонятно кому адресованную.
9.
У нас с Амалией в гостиной стоял ореховый полированный бар с латунными вставками, довольно дорогая дизайнерская вещь, в покупку которой я вложил и свои деньги, хотя потом, в пылу наших супружеских боев, жена это отрицала. Мне все равно. Увидев бар в первый раз, я его похвалил, но похвалил только потому, что достиг той поры зрелости, когда человек уже знает, к каким неловким ситуациям приводит привычка во что бы то ни стало быть искренним. Кроме того, дело происходило в присутствии моей тещи, которая ждала от меня одобрения, и ничего другого мать с дочерью не потерпели бы. На самом деле мне никогда не нравился этот уродец на ножках, главное предназначение которого, на мой взгляд, состояло в возможности похвастаться им перед гостями, что, кстати сказать, было трудно исполнить, так как гости к нам приходили редко.
На этот бар Амалия с матерью положили глаз в каком-то магазине, отправившись за покупками. Я не сопровождал их, и это обстоятельство привело Амалию к убеждению, что бар принадлежит исключительной ей, о чем она и сообщила в самой резкой форме во время одной из наших перепалок. Впав в дикую истерику, она не желала понять, что чертов бар волновал меня не больше, чем она сама, – то есть вообще никак. Точно так же мне не было дела до бокалов, стаканов и прочих предметов сервировки, стоявших в баре. Пожалуй, это не касалось нескольких бутылок виски и дорогого вина, которые подарили нам друзья или мы сами купили во время путешествий. Наверняка Амалия подсознательно испытывала желание сделать что-то мне наперекор, а заодно и унизить меня. Мы не могли прийти к соглашению, пока я не уступил ей все наши запасы вина. Остальное, за исключением бутылки ликера «Анис дель Моно», купленной в подарок тестю, я осторожно сложил в коробки и увез с собой.
Всего бутылок десять, из которых до сегодняшнего дня непонятно каким образом дожила лишь бутылка шотландского виски. Содержимое прочих я пропустил через свой желудочно-кишечный тракт за весьма короткий срок – одинокими вечерами, проведенными в компании Пепы, зараженной моей же тоской. Сам не знаю, почему я не тронул виски Chivas Regal двадцатипятилетней выдержки. Видимо, забыл ее в том месте, где сегодня случайно отыскал, – под раковиной, скрытую от глаз за старым ведром и прочими предметами для уборки, которыми я не пользовался уже несколько лет. Помнится, когда я вытаскивал оттуда одну бутылку за другой, голова моя была затуманена скорбными мыслями и алкоголем, и эта бутылка дорогого виски, выдержанного в дубовой бочке, осталась незамеченной. Первым моим поползновением было смыть с бутылки пыль, потом откупорить и приготовить себе порцию со льдом, хотя я все-таки предпочитаю коньяк. Однако я отказался от этого плана из страха. А вдруг вкус и запах виски отравят мне ночь, вызвав неприятные воспоминания, или я вдруг услышу стук в дверь, посмотрю в глазок и увижу на пороге пьяного отца. Да, что-то подобное я и вообразил.
Я разглядывал содержимое бутылки на свет – оно было чудесного янтарного цвета. Соблазн, признаюсь, был велик, но я хочу и должен действовать в соответствии с поставленной перед собой целью: до 31 июля избавиться от большинства вещей, привязывающих меня к жизни. С такими мыслями, едва начало темнеть, я взял Пепу, и мы с ней двинулись к Гранвиа, и там я спросил бездомного, который скорчившись лежал на листах картона под строительными лесами, не хочет ли он получить бутылку виски. Он сказал, что хочет, и я ему эту бутылку подарил.
10.
Ни я, ни Раулито не поняли, почему мама велела нам побыстрее выходить из ванной комнаты. Ведь она сама вечно учила нас, что мы должны перед сном чистить зубы не меньше трех минут: сначала верхний ряд, сверху вниз, нижний – снизу вверх, непременно по направлению межзубных щелей, а не поперек, как она видела по телевизору в каком-то рекламном ролике, поскольку из-за этого стирается эмаль. Она приводила нам в пример себя, и не без оснований, поскольку в свои тридцать с лишним лет могла гордиться собственными зубами. При нас, задрав голову к потолку, словно обращаясь к душам тех, кто нашел вечный покой на небесах, она благодарила свою покойную мать за то, что та еще в раннем детстве научила ее ухаживать за зубами.
Она ворвалась в ванную как угорелая – в фартуке и с мокрыми руками. И сразу же приказала нам отправляться в свою комнату. Разве что не стала гнать тычками. Брат по дороге жаловался писклявым голосом послушного ребенка. Ведь он еще не успел как следует почистить зубы. Он нес в кулачке зубную щетку и обвинял маму в том, что она заставила нас нарушить раз и навсегда заведенный порядок. Она велела нам натянуть пижамы, лечь в постели и потушить свет, хотя обычно мы ложились спать много позже. И все это следовало проделать быстро и без возражений. Понятно было только одно: сейчас не время шуметь и задавать вопросы. Подобные сцены – с некоторыми вариантами – несколько раз повторялись в годы нашего детства.
Часто после ужина мама из кухонного окна поглядывала, не идет ли папа. По его походке она определяла, пьян он или нет. Об этом она рассказала, уже став вдовой. Папа пил не каждый день, но когда напивался, лучше было нам с Раулито к его возвращению лежать в кроватях с погашенным светом. Я не знаю, защищала мама таким образом нас или же наказывала отца, не давая увидеть сыновей.
В одну из таких ночей папа, едва войдя в прихожую, принялся кричать. Потом распахнул дверь нашей комнаты, чтобы проверить, действительно ли мы спим. Мама из-за его спины прошептала:
– Ну что, убедился?
Мы с Раулито затаились в своих кроватях и боялись даже пикнуть. Отец со всей силы захлопнул дверь, и нам было слышно, как он удалился, что-то ворча себе под нос. А в темной комнате остался в воздухе стойкий запах трактира и табачного дыма, и я, чтобы не вдыхать его, накрылся с головой одеялом.
11.
Мы привыкли, что время от времени папа приходил домой, «залив бельмы», по выражению мамы. Именно так она и говорила: «залив бельмы». Это выражение предполагало самый широкий спектр степеней опьянения – от слегка поблескивающих глазок до такого ужора, когда он не мог стоять на ногах. Между ними располагались разные уровни помрачения рассудка.
– Я пью, чтобы выдержать жизнь с вами, – бросил он нам однажды, стоя на пороге кухни, когда мы ужинали.
К тому времени мы с Раулем уже переходили в подростковый возраст, и маме незачем было прятать нас от этого монстра.
Вечерами папа возвращался с неизменным выражением усталости на лице. Нередко он не без труда вставлял ключ в замочную скважину, и это его бесило. Мы слышали, что он явился, но никто из нас не двигался с места. Нам просто не приходило в голову выйти в прихожую и обнять его. Я не делал этого из-за отцовского запаха, к тому же вполне допускал, что он пребывает в дурном расположении духа и выместит злобу на первом же члене семейства, который попадется ему под руку. Он не искал нашей любви, но в то же время мог взбелениться из-за того, что мы его вообще не любим или не любим, когда, по его мнению, пришли подходящий час и подходящая минута, чтобы мы его полюбили.
