Двухэтажный кирпичный дом Кулвиндер находился в конце Энселл-роуд. В погожие дни из окна ее спальни была видна золотая вершина великолепного купола гурдвары. Справа жила молодая пара с двумя маленькими детьми — вечерами женщина с малышами, глуповато хихикая, сидела на крыльце, пока не возвращался глава семейства. Дом справа занимали супруги с сыном-подростком, им принадлежала большая собака, которая принималась выть, едва хозяева отправлялись по делам, что случалось каждое утро. Кулвиндер приучила себя мысленно перебирать подробности жизни ближних и дальних соседей: всё что угодно, лишь бы не думать о том доме напротив.
— Я пришла!
Она помолчала, ожидая отклика от Сараба. Заставая мужа над нераскрытой пенджабской газетой, погруженным в глубокое молчание, Кулвиндер испытывала настоящую боль.
— Сараб? — позвала она у подножия лестницы. Муж что-то буркнул в ответ. Кулвиндер положила вещи и отправилась на кухню готовить ужин. По пути она мельком посмотрела, не раздвинул ли Сараб шторы в гостиной. Сегодня утром он предложил распахнуть их пошире, чтобы в комнате стало светлее и ему не нужно было включать свет, чтобы почитать газету. «Не надо, — запротестовала Кулвиндер. — У меня от яркого света голова болит». Нет, не тусклое английское солнце, а маячивший за окном дом номер шестнадцать заставлял ее страдать. И они оба знали это.
Кулвиндер выставила тарелки и миску с далом, достала из холодильника ачар и накрыла на стол. За все годы пребывания в Англии не было для нее большей отрады, чем простота пенджабской трапезы. Сараб занял свое место, и супруги молча поужинали, после чего муж включил телевизор, а жена принялась мыть посуду. Майя обычно помогала матери, но однажды, задержавшись в своей комнате, спросила: «А почему бы папе тоже не подключиться к готовке и уборке?» Подобные вопросы в молодости приходили в голову и самой Кулвиндер, но посмей она предложить отцу или братьям заняться домашним хозяйством, ее бы хорошенько вздули. Поэтому она схватила дочь за руку и потащила на кухню.
Покончив с делами, Кулвиндер прошла в гостиную и села рядом с мужем. Телевизор работал совсем тихо, но это не имело значения: показывали какое-то английское шоу, и то, над чем смеялись британцы, не вызывало смеха у пенджабки.
Она повернулась к Сарабу и попыталась завести разговор.
— Сегодня случилось кое-что странное. Недоразумение с кружком, который я организовала, — Кулвиндер на минуту умолкла. «Кружок, который я организовала». Как приятно произносить это вслух. — Девушка, которую я наняла преподавать, думала, что будет учить женщин писать мемуары, но те, кто пришел в кружок, и грамоты не знают. Я давала объявление о занятиях по писательскому мастерству. И только когда женщины начали интересоваться, поняла, что они не в состоянии написать даже собственное имя, но что мне было делать? Давать им от ворот поворот? Это неправильно. В конце концов, моя задача — помогать сестрам по общине.
Это было правдой лишь отчасти. Кулвиндер толком не объяснила женщинам, чем именно они будут заниматься в кружке. «Писать, читать и все такое», — говорила она, выдавая бланки заявлений.
Сараб кивал, но взгляд его оставался пустым. Потом он уставился на экран. Кулвиндер посмотрела на часы и поняла, что ей, как и в любой другой вечер, предстоит убить еще много часов, прежде чем она решит, что можно ложиться спать. Тем временем дождь прекратился.
— Не хочешь пройтись? — обратилась она к мужу. Прогулки после ужина вошли в привычку еще в Индии. — Это полезно для пищеварения, — Кулвиндер почувствовала себя глупо: с чего ей пришло в голову уговаривать Сараба? Но сегодня ей действительно хотелось побыть с ним. Конфликт с Никки напомнил Кулвиндер перепалки с дочерью.
Даже не взглянув на жену, Сараб проговорил:
— Иди одна.
Кулвиндер прошла по Энселл-роуд и свернула на главную улицу района с кучкой магазинов, освещенных продолговатыми люминесцентными лампами. В «Свадебном бутике Шанти» компания молодых женщин примеряла браслеты, вертя запястьями, чтобы свет играл на полировке. Владелец соседней лавки, где торговали масалой,
[14] терпеливо выпроваживал посетителей — довольную английскую пару, накупившую пузырьков с красными и желтыми порошками. Поодаль тусовались подростки в дутых черных куртках, оглашая воздух выкриками и смешками: «Ага. Ха! Ну ты придурок!»
Кулвиндер несколько раз поздоровалась с проходящими мимо пенджабками, но в основном не смотрела на встречных. До гибели Майи она часто болтала с женщинами на улице, превращая ежедневную прогулку в продолжительное светское мероприятие. Если приятельницы были с мужьями, то мужчины, включая Сараба, образовывали отдельную группу. По дороге домой супруги делились услышанным, и Кулвиндер часто замечала, что мужчины и женщины обсуждают одно и то же: свадьбы, рост цен на продукты и бензин, эпизодические скандалы. Теперь она предпочитала не останавливаться — не было необходимости: люди подходили к ней лишь изредка, чтобы выразить свои соболезнования. Большинство просто отводили глаза. Они с Сарабом стали белыми воронами, подобно вдовам, женщинам в разводе и опозоренным родителям, которыми они так боялись стать.
На светофоре Кулвиндер помедлила, свернула за угол и отыскала скамейку. От торговой тележки неподалеку поднимался сладкий запах жареного джалеби.
[15] Разминая шершавые, как наждак, ступни, женщина стала размышлять о Никки. Очевидно, эта девица не местная, иначе не стала бы вести себя так непочтительно. Ее родители, верно, прибыли из большого города — Дели или Бомбея — и задирали носы перед пенджабцами, нашедшими пристанище в Саутолле. Кулвиндер отлично знала, каково мнение остальных лондонцев о Саутолле, — досыта наслушалась разных комментариев, когда они с Сарабом решили переехать сюда из Кройдона. «Понаехали тут из деревни, провинциалы неотесанные, и устроили в Лондоне еще один Пенджаб». «Лучше мы и придумать не могли», — заявил Сараб, когда они распаковывали последнюю коробку с вещами. Кулвиндер согласилась; удобства их нынешнего местожительства — рынки специй, болливудские кинотеатры, гурдвары, тележки с самосой на Бродвее
[16] — несказанно радовали ее. Майя косилась на все это с подозрением, но ее родители уверяли себя, что мало-помалу дочь привыкнет. Когда-нибудь ей самой захочется растить здесь своих детей.
Слезы навернулись Кулвиндер на глаза и затуманили взгляд; в этот момент перед ней медленно остановился автобус, его передняя дверь распахнулась. Водитель выжидающе посмотрел на женщину. Она помотала головой и махнула рукой, чтобы он ехал дальше. Из горла у нее вырвалось рыдание, но гул двигателя заглушил его. Зачем так терзаться? Иногда Кулвиндер невольно увлекалась, в подробностях представляя себе жизнь Майи такой, какой она могла бы быть, с самыми обыденными вещами вроде оплаты продуктов или замены батареек в телевизионном пульте. Чем незначительнее были эти детали, тем больнее становилось оттого, что Майя никогда уже не сделает этого. Ее история закончилась.
