– Я, Мао Цзэдун…
– Громче! – Хопкинс схватил Керри за пах. – Да, прочувствуй это своими яйцами!
– Я, Мао Цзэдун, – взревел Керри, – все и всех сотру в порошок!
Керри встал, подошел к окну и посмотрел через жалюзи на бассейн во дворе. Ни с того ни с сего он вспомнил, как много лет назад впервые шагнул навстречу славе. Ему было восемнадцать. Вместе с отцом они стояли у входа в NIB – Национальный институт радиовещания в Торонто, – поверив обещанию, что ведущим новостей может стать любой желающий. Нужны лишь восемьсот долларов и пара свободных часов после обеда. Они накопили деньги, ехали семь часов – и все ради того, чтобы очутиться среди трех сотен таких же олухов. Косоглазые заики, кандидаты в ведущие прогноза погоды с нервными тиками, сердца без харизмы – зрелище печальнее, чем жаждущие исцеления толпы в Лурде. Спустя годы, когда Керри прославился, NIB, который так ловко развел их с отцом на деньги, выкупил в Hollywood Reporter целую рекламную полосу и прислал поздравления, утверждая, что именно он дал Керри путевку в жизнь. Керри вспомнил, как они с отцом шли по холодной городской улице без гроша в кармане и смеялись над собственной глупостью.
В ком из нас нет анархического начала, жестокого ребенка, ожидающего пробуждения?..
Чудовище добралось до Керри.
Он вышел на балкон и представил, как молодежь Мао скандирует его имя, как призывает его спуститься на бульвар Сансет, где уже собрались тысячи, десятки тысяч им подобных с только что промытыми мозгами. Керри вспомнил сцены из «Клеопатры», и воображение понесло: он возлежит на роскошных носилках, а у трона, преклонив колени, ждут обе его женские сущности в образе египетских рабынь в кожаных ошейниках на золотых цепях. Пока они воркуют в полуоргазме, Керри отдает самый правильный, хотя и банальный приказ: «К победе!» – и его прихвостни входят в раж. Молодежные отряды, гигантский человеческий кулак, заполняют город, они готовы на все. Керри представил, как они отправляются в Бербанк, сносят ворота студии Уолта Диснея, обыскивают офис, сжигают дотла все, что напоминает о проекте «Веселая фабрика Play-Doh», а затем (тут кадр крупным планом, от которого по телу пробегает приятная дрожь) вытаскивают из криогенной камеры голову Уолта Диснея и швыряют ее в толпу, как волейбольный мяч. Керри прихорашивается и хлопает в ладоши, ему остается только смотреть, как голова Диснея разлагается на солнце, или бросать золотые монеты акробатам, которые прыгают и кувыркаются, стараясь развлечь его.
Затем его сподвижники опрокидывают статуи семи гномов, под которыми находится секретная подземная лаборатория с мышкетерами-мутантами, колония лабораторных крыс Фуничелло и подопытных обезьянок Кабби. Между мышами и крысами тонкая грань, но между крысами и летучими мышами она еще тоньше. Ублюдки-генетики издевались над детьми. Алюминиевые кормушки Pez, сырое куриное мясо. Дети шипят на солнечный свет. Их лица запачканы грязью, клыки наружу, за годы, проведенные под землей, кожа стала полупрозрачной. Узники обрели свободу (хотя с этим можно поспорить) и вливаются в отряды молодежи, они страшнее, чем «Острие копья»
[32], вгрызаются в лица полицейских из заградотрядов, расчищают путь остальным. Толпа устремляется к Родео-драйв, крушит роскошные автомобили, поджигает модные бутики, в небе жужжат вертолеты телеканалов, безупречно одетые репортеры рыдают над рухнувшими ценами на недвижимость. Орда направляется по «Аллее звезд» к штаб-квартире киноакадемии. Там останавливается и в ожидании смотрит на великого кормчего. Керри поднимает властную руку, величественно и медленно указывает на здание, затем, кивнув, отдает приказ: «Никого не жалеть».
Его верные люди ловят агентов в костюмах от «Армани»; те, как тараканы, бегут на крышу. Загнанный Джерри Кархариас молит о прощении:
– Я так сожалею, что сунулся с «Веселой фабрикой Play-Doh». Я совершил ужасную ошибку, осмелившись предложить величайшему актеру Джиму Керри такое дерьмо. Помилуйте меня!
– Не-а, – мотает головой Керри.
– Умоляю!
– Это невозможно.
Кархариас взывает к милосердию, но Керри затыкает уши пальцами и что-то тараторит под нос, в то время как его сторонники сбрасывают бедного Джерри Кархариаса с крыши, а затем разворачивают на ветру гигантское шелковое знамя, темно-красное коммунистическое полотнище с лицом Джима Керри – столь похожим на Мао Цзэдуна, что становится непонятно, где заканчивается одна личность и начинается другая.
Глава 8
Чарли Кауфман спешно уехал в Азию на встречу с миллиардером из Тайваня, который, как выяснилось, все еще точит зуб на Мао и, возможно, профинансирует проект.
Перед отъездом Кауфман наказал Керри погрузиться в ультралевые форумы и под руководством Кэри Элвеса отработать произношение «великого кормчего». Леди Вайнфрид Мэри Элизабет Элвес (супруга Жерваза Генри Элвеса), прабабушка Элвиса, известный лингвист и, кажется, тройной агент SIS, ругала его в детстве на кантонском диалекте. Кроме того, Кауфман попросил Джима пополнеть как минимум на четырнадцать килограммов – для полноты образа Мао, нажившего себе эмфизему неумеренным курением. И, пожалуй, самое неприятное задание – визуализировать и доводить до совершенства сцену умирания из фильма.
Теперь по утрам Керри больше не читал исцеляющие мантры: он очищал разум и, собрав всю свою актерскую волю в кулак, сливался с духом умирающего Мао. Закрыв глаза и сосредоточившись на дыхании, Керри творил свою черную молитву. Вскоре он стал чувствовать в теле трубки для бальзамирования и перешептывания врачей. Иногда Керри представлял концовку будущего фильма, когда глаза Мао растворяются в его глазах, образуя единое целое, совсем как деспотизм и величие, – и плакал от жалости к себе. Затем, в целом довольный, переходил к своей любимой части подготовки: набору веса.
Джорджи одобрила начинание: отчасти в надежде, что, став всенародным любимцем, Мао Керри заполнит свою внутреннюю пустоту, отчасти из простого любопытства. По утрам она наблюдала, как Керри ел бутерброды с жареным сыром и беконом и щедро поливал французские тосты кленовым сиропом. Ужинал Керри чаще всего в Little Door в Западном Голливуде: выбирал марочные вина, не отказывал себе в удовольствии съесть эскарго и фуа-гра на закуску, потом приступал к филе-миньону в беконе, картофелю с трюфелями и гратену дофинуа. Иногда с маоцзэдуновской прожорливостью Джим проглатывал пять, шесть, семь куриных сэндвичей. Как приятно не думать о диетах и похудении, командовать своими пухлыми пальцами! Дилемма медовой горчицы постепенно исчезала, а вместе с ней и прежний, неуверенный Джим Керри. Наконец он стал самим собой – и в то же время и Мао – и с каждым днем все сильнее убеждался, что хороший аппетит уменьшает пропасть между славой и деспотизмом. Поев, Керри сидел у бассейна и позволял Иофиилам жадно облизывать испачканные жиром лицо и руки, принимая собачий голод за любовь.
Заполнив пустоту в душе и в желудке, Керри лениво перебирал руками в воде, представляя, что он на Желтой реке. Из внешних и подводных динамиков раздавались речи «великого кормчего». Речь Троцкого приоткрыла Керри глаза на американский произвол: «Все то, что при беспрепятственном развитии общества должно было бы быть выброшено из национального организма в виде экскрементов культуры, сейчас прорвалось через горло: капиталистическую цивилизацию рвет непереваренным варварством»
[33].
