– Должна! – подбодрил Натчез. – Говори!
– Я провожу скальпелем по животу сверху вниз, – говорит Гвинет, – отрываю фасцию. Все под контролем. Я вскрываю грудную клетку, смотрю в остекленевшие глаза поросенка.
– Его взгляд, – участливо спросил Натчез. – Что ты чувствуешь?
– Наверное, вину и удачу. – Лицо Гвинет просияло. – Это взгляд смерти.
– Взгляд смерти?
– Я не боюсь тебя, смерть, знай это! – воскликнул Келси Грэммер, и слезы внезапного прозрения покатились по его щекам.
– Келси! – рявкнул Натчез. – Перестань воровать чужие прозрения! Гвинет, что было дальше?
– Я отрезала его гребаную голову! – взорвалась Гвинет. – Слабо? Мистеру Либертуччи я соврала: сказала, что хотела исследовать позвонки. Я могла отрезать голову и сделала это. Мне мало чувствовать взгляд смерти. Я хочу делать то, что делает она. Чтобы справиться с ней. Я…
– О господи! – прошептала Голди Хоун.
– Я смотрела в распахнутые поросячьи глаза и пилила хребет. С каждым движением меня охватывала грусть: скоро все закончится. Дальше мы будем изучать ботанику. Гуру?
– Да?
– Существует ли зло?
– Нет, моя дорогая, – отозвался Натчез. – Не в этих стенах.
Керри сжал руку Джорджи, словно хотел спросить: «Ты когда-нибудь видела подобное?» Она не ответила. Она тоже переместилась в прошлое. Ей снова шесть, она прижимается носом к инкубатору, в котором лежит ее сестра, в будущем единственный близкий человек. Дениз родилась на два месяца раньше срока. Хрупкая красная грудь вымаливает у жизни крошечные вдохи.
Сейчас Дениз работает за гроши в ювелирном павильоне в шопинг-молле на окраине города. Мысль о том, какая убогая у сестры жизнь, навеяла грусть. Шон Пенн на своем излюбленном месте – бордовом велюровом кресле La-Z-Boy – прикурил Camel без фильтра.
Терпкий запах дешевого табака перенес Керри на фабрику Titan Wheels, где они работали с отцом и братом. Денег хватало только на отопление, газ и еду. Джиму шестнадцать, он еще ребенок, но в душе кипят взрослый гнев, желание стереть с лица земли фабрику, для которой они такой же товар, только менее ценный, как и груды стальных грузовых дисков, подготовленные к шлифовке и полировке. Керри вспомнил, как долбил гидравлической тележкой по ленточному конвейеру снова, и снова, и снова.
Внутри все клокотало. И все же он не стал делиться этим воспоминанием. Застарелая травма вызвала панику, и Керри, как ребенок, схватил Джорджи за руку. Ее прикосновение ослабило боль. Для Керри – еще одно доказательство избранности Джорджи. А для нее? Начало длительного путешествия в мир его одержимостей.
– Диспенсеры Pez в виде животных… – сказала София Коппола. – На подоконнике в Сономе.
– Яркие пластиковые контейнеры для анализов, теплые от мочи, – вспомнила Голди Хоун, – стоят на кухонном столе моего незрячего дяди-диабетика Уоррена.
– Кодеин с клубничным вкусом, – сказала Сисси Спейсек.
Последнее воспоминание Шона Пенна полгода назад состояло из двух слов – «окровавленные салфетки». Когда он заговорил из бордового La-Z-Boy, не отрывая взгляд от штормящего океана, все превратились в слух.
– Лысый ребенок в бассейне отеля Ritz-Carlton. Неважно, в каком именно. Этот ребенок уже вне пространства и времени. У него почти прозрачная кожа. Ему шесть или семь. Непропорционально большая голова, деформированный череп, который давит на мышцы шеи и спины… – Шон закашлялся. – На груди этого маленького ребенка что-то выпирает, неестественно торчит над кожей…
– Какая смелость….
Натчез считал Пенна не столько учеником, сколько равным себе.
– Это химиопорт
[14]. Бинты. Хирургическая лента. Что они пытаются сделать? Купить ему еще пару месяцев. Или недель. Или хотя бы утро в бассейне Ritz-Carlton. Пять сотен за ночь. Пик сезона. Люди украдкой поглядывают друг на друга, и в их глазах сквозит страх. Выбираются из воды, будто он какое-то дерьмо. Вдруг заразный? Никто не хочет рисковать. Через десять минут ребенок остается в бассейне один, плавает по кругу, едва скользя руками по поверхности воды…
– Тебя пугала смерть в нем? – тихо спросил Натчез.
– Нет, – прохрипел Пенн. – Я боялся смерти в них.
– Замечательно.
– Так хочется пить, – сказал Ник Кейдж, – в горле пересохло.
– Следуй за жаждой, – отреагировал Келси Грэммер. – Не бойся, Кейдж.
– В следующий раз я тебя выгоню, – пригрозил Натчез. – Мы уже обсуждали, как важно уважать друг друга и не вмешиваться. Но ты не учишься.
Грэммер, получив замечание, затих, а Кейдж поделился одним из самых странных воспоминаний той ночи.
– Я вижу Лос-Анджелес, – начал Кейдж. – Весь в огне. Он пылает. Над каньонами летающие тарелки и…
– Что за хрень? – спросила Голди Хоун.
– Я рассказываю то, что вижу. Пожалуйста, уважайте мой поток.
– Продолжай, Ник, – сказал Натчез. – Пожалуйста.
– Пришельцы в экзоскелетах похожи на железных пауков. Они стреляют смертельными лучами. Зубодробительная огневая мощь. О черт, эти кроваво-красные смертельные лучи! Небо заволокло черным дымом. Апокалиптическое солнце красное, как… как…
На какое-то мгновение все понадеялись, что воспоминание исчезнет, но Кейдж нашелся:
– Как задница бабуина.
– Это воспоминание? – спросил Джеймс Спэйдер.
– Иногда в ведре, которое ты поднимаешь из колодца, не вода, – парировал Кейдж. – Иногда в нем росомаха, которая просидела там вечность и теперь готова вырвать вам глаза. Так что да, я вижу большое солнце, похожее на бабуинью задницу. Я мчусь по Тихоокеанскому шоссе. В каньонах пылает огонь, на месте зданий тлеющие руины. Я возглавляю отряд последних выживших, и мы…
– Нет, ну полюбуйтесь! – заметил Келси Грэммер. – Чистый нарциссизм.
– Продолжай, Ник, – сказал Натчез. – Келси, цыц!
– Мы сражаемся с пришельцами. Они прибыли, чтобы уничтожить нас. Гигантские змееподобные парни. У них блестящая гладкая черная кожа. Я веду выживших на бой с чужими. Армагеддон. Они стреляют лучами смерти, да, лучами смерти, но на меня они не действуют. Может быть, дело в моей ДНК? Она непохожа на другие ДНК. Гены Копполы особенные. Вот почему я всю жизнь чувствовал себя не на своем месте. Моя миссия – спасение человечества и…
– Это же плагиат «Войны миров», – возмутился Келси. – Нет, ну еще и миф о Христе, пипец просто, вот что это такое. Он ходит по разным группам и везде саботирует, лишь бы показать всем, какой он особенный. У Голдблюма в театральном классе было то же самое…
– Не надо тут про Голдблюма!
