После всего, что она выстрадала… Альва убеждала и себя, и других, что она терпела бесчестье развода ради женщин. Ради всех женщин. А к собственной дочери повернулась спиной. Как она могла допустить, чтобы все зашло так далеко? Она отстаивала права женщин – безымянных, безликих женщин, – а родную дочь продала.
– Послушай меня. – Альва взяла Консуэло за руки. – Я люблю тебя больше всего на свете. И желаю тебе счастья.
Консуэло заморгала, и по щекам ее заструились слезы.
– Если он тебе неприятен, – сказала Альва, – если ты уверена, что брак с ним будет тебе невыносим, мы отменим свадьбу. Но…
У Консуэло вытянулось лицо.
– Но если мы расторгнем помолвку, выйти замуж за Уинтропа тебе все равно будет нельзя. Иначе ты совершишь самую большую ошибку в своей жизни, и я этого допустить не могу. Более того, – продолжала Альва, – ты должна знать, что тебе придется нелегко. Пойдут сплетни. Над тобой будут насмехаться. Твое имя будут полоскать в прессе. Что существенно сократит твои шансы сделать хорошую партию в будущем. Ты готова к этому?
Плечи Консуэло затряслись. Она расплакалась, пряча лицо в ладонях.
– Мама, я в растерянности. Мне так страшно. Я не знаю, как быть.
Альва обняла дочь, давая ей выплакаться, чувствуя, как у нее намокает плечо. А в голове свербела одна мысль: Господи всемогущий, прости меня за то, как я поступила с этой несчастной девочкой!
– Не сказать, что мне Санни не нравится, – произнесла Консуэло, силясь овладеть собой. – Мне он нравится, но я его не люблю.
– Порой одной любви недостаточно. Я безумно любила твоего отца, – отвечала Альва, вспоминая свое знакомство с Вилли, когда она впервые увидела его. – Оказалось, что нам одной любви было мало. По крайней мере, с Санни у тебя есть шанс быть счастливой. И дети… ты будешь замечательной матерью. Ты получишь титул. Тебе не придется опасаться за свое будущее и будущее твоих детей. Потому я так упорно и настаивала на этом браке.
Шмыгая носом, Консуэло отерла глаза.
– Мы с Санни неплохо ладим, – сказала она, словно уговаривая себя.
– Прекрасное начало, – подбодрила дочь Альва. – Любовь придет потом.
По щекам Консуэло снова потекли слезы.
– Мама, вот ты бы как поступила на моем месте?
Альва молчала. Вопрос непростой, сразу не ответишь. Альва по характеру была совсем не такая, как ее дочь. Она вспомнила, через что ей пришлось пройти после развода с Вилли. Пресса склоняла ее имя на все лады. Бывало, журналисты стояли лагерем перед ее домом, ждали, когда она выйдет, чтобы наброситься на нее с вопросами. А бывало, Альва сутками не вставала с постели, ей кусок в горло не лез, она только и могла что плакать. Если ее дочь бросит жениха – герцога, ни много ни мало – перед алтарем, имя Консуэло вымарают в грязи. А Консуэло не столь крепкий орешек, как Альва. Она боялась, что дочь не переживет критику и такое пристальное внимание к своей особе.
Глубоко вздохнув, Альва заключила лицо Консуэло в свои ладони и ответила:
– Честно тебе скажу: будь я на твоем месте – даже если бы меня мучили сомнения и страх, – я вышла бы замуж за герцога Мальборо.
* * *
И дочь вняла ее совету. На следующий день Консуэло Вандербильт сочеталась браком с Его светлостью Чарльзом Ричардом Джоном Спенсер-Черчиллем, девятым герцогом Мальборо.
Глава 59
Каролина
Ньюпорт, Нью-Йорк
1896 г.
Нью-Йоркский особняк Каролины Астор был снесен и на его месте возводился отель «Астория». Строительство нового дома было еще далеко от завершения, и потому она пока жила в Ньюпорте. Каролина была рада уехать из Нью-Йорка. После двух лет траура морской воздух и неспешный темп жизни курорта помогли ей постепенно окунуться в атмосферу светского общества.
Однажды она приняла приглашение на прием в саду особняка Маквикаров. Хозяйка дома, Мод Маквикар, очень обрадовалась, что миссис Астор почтила своим присутствием ее мероприятие. Вдвоем они сидели в плетеных креслах под большим зонтиком и, лениво переговариваясь, наблюдали за шумной игрой в крокет. Вдруг к ним подкатился крокетный мяч. Мод остановила его ногой и, только встала, чтобы вернуть мяч игрокам, к Каролине подскочил симпатичный молодой человек.
Сняв соломенную шляпу, он галантно поклонился и произнес:
– О, Лина, где же вы пропадали всю мою жизнь?
Каролина в изумлении вытаращила глаза. Ее сто лет никто не называл Линой.
Потом мужчина подмигнул и поцеловал ей руку. Каролине было приятно его прикосновение, и она незаметно поежилась. Не дожидаясь приглашения, мужчина уселся в кресло миссис Маквикар. Звали его Гарри Лер. Двадцати восьми лет, он был невероятно хорош собой, обаятелен и остроумен. Не принимал всерьез ни себя самого, ни общество. Еще до кончины Уорда Макаллистера все знали, что тот попал к ней в немилость, и находилось немало джентльменов, пытавшихся занять его место. На Каролину они не производили впечатления. Но в Гарри Лере она усмотрела нечто особенное. Прежде всего, от остальных он выгодно отличался тем, что не робел и не заискивал перед гранд-дамой. До конца вечера он оставался рядом с ней, осыпая ее знаками внимания. После двух лет траура по Уильяму и Эмили общество Гарри было столь же живительно, как свежий ньюпортский морской воздух.
На следующий день он нанес ей светский визит. Каролина приняла его на веранде, велела подать чай и шоколадное печенье. Томас постоянно находился рядом – ухаживал за растениями, поправлял рамы с картинами, по-отечески не спуская с нее глаз. Они с Гарри беседовали, пили чай, и вдруг тот без всякого стеснения облизнул пальцы. Каролина затруднялась определить, ужаснулась она или была очарована.
Гарри перехватил ее взгляд и улыбнулся.
– По-моему, не доесть хотя бы кусочек столь лакомого шоколада – это преступление, правда? Попробуйте, сами поймете, как вкусно.
И Каролина попробовала – к своему огромному удивлению.
Шли недели, месяцы. Гарри продолжал регулярно навещать Каролину – и в Ньюпорте, и потом – в Нью-Йорке. С каждым днем негнущиеся суставы, ноющая спина и больные ноги напоминали ей, что смерть не за горами. Время было бесценно, и, поскольку две ее дочери умерли молодыми, она считала, что ее долг перед ними, равно как и перед самой собой, радоваться жизни, пока еще это возможно. Она верила, что именно для этого Гарри был послан ей на склоне ее лет. И вот в возрасте шестидесяти семи лет Каролина Астор открыла для себя нечто новое и неизведанное: развлечения.
Один только Гарри мог сказать ей то, что никто другой не осмелился бы озвучить, и ему это сходило с рук. Он обвинял ее в высокомерии и снобизме, на что она лишь смеялась. Когда он заявил: «Грубость вы возвели в ранг искусства», она расхохоталась как девчонка, игриво шлепнув его по руке.
