— Я знаю эту легенду, — оборвал его я. Меньше всего мне сейчас хотелось слушать о том, как боги создали несокрушимую цепь из голосов рыб, звука кошачьих шагов, благодарности королей и супружеской верности — так, что ничего этого не осталось в мире.
Череп снова рассыпался смехом — неприятным, вызывающим простудный озноб.
— Ничего ты не знаешь, Джон Холланд, — устало вздохнул Огастас. — Та, кто испекла этот пончик, окутана как раз такой цепью. Нерушимые оковы — вот, как это называлось в мои времена.
— Не такие уж они и нерушимые, — парировал я. Огастас усмехнулся.
— Вот именно. Она потихоньку их разрушает. Скажи, малыш Джонни, откуда в ней такая сила? И как был силен тот, кто их создал, эти оковы?
— Об этом я и хотел тебя спросить, — произнес я. Разговор потихоньку выпивал из меня силы, а во взгляде Огастаса теперь ощущалось голодное нетерпение. Когда ты всматриваешься во тьму, она смотрит на тебя тоже — и в этом нет ничего хорошего.
Хорошо, что у меня было достаточно сил, чтобы ей противостоять.
— Ладно, — негромко произнес Огастас, и огонь в его глазах почти угас, словно он опустил веки, задремав. — Слушай, малыш Джонни, слушай! Иногда бывает так, что из самых глубоких подземелий ада выползают те, кто ищет жертв среди людей, выполняя их самые заветные желания, высказанные в порыве гнева и буре чувств. Та, которой ты интересуешься, была проклята самым страшным проклятием, родительским! За то, что в центре ее души была магия — великая и темная.
На полках зазвенели пробирки, во всех углах зашевелились и ожили тени — густые, многорукие — потекли по мрамору пола вперед, к моим ногам. По лаборатории прошел тревожный ветер, повеяло холодом, и я отстраненно подумал: неужели мой отец, завещая череп академии, в самом деле думал, что кто-то, кроме меня, рискнет задавать ему вопросы?
Любому другому эти тени отгрызли бы ноги — но они испуганно скользнули в сторону, едва прикоснувшись к подошвам моих ботинок.
А родительское проклятие — это плохо. Это и в самом деле очень плохо. В отличие от остальных проклятий, его невозможно ни снять, ни разрушить, оно развеивается само после смерти носителя. Майя Морави умрет, и проклятия не станет.
Я не хотел, чтобы она умирала. Я вообще никому не желал смерти.
— Я вижу много смерти — и так же много любви, — продолжал Огастас. — Ее любили, и это придавало ей сил. И если любви в ее жизни будет больше, чем смерти и мрака, она сможет прожить до глубокой старости и не принесет вреда ни себе, ни другим. Самое главное — не совать пальцы туда, где может оторвать руку. Это уже тебя касается.
Я понимающе кивнул, и Огастас расхохотался.
— Не грусти, малыш Джонни! Съешь лучше пончик! Они у нее отменно получаются!
Глава 3
Пирожок с творогом и сонный олень
Майя
— Майя, ты чего-то бледная.
Я вернулась в «Луну и Кастрюлю», не чувствуя под собой земли. В ушах шумело, голова наполнялась звоном. Сдав полученные деньги в кассу, я прошла в тот уголок, в котором сидела в ожидании заказов, сбросила зеленый короб на пол и устало вытянула ноги.
Наверно, сегодня заказов уже не будет. Поздно. За столами сидели немногочисленные гости, неторопливо поедая курицу в панировке и брусочки картофеля с чесночным соусом, снаружи начал моросить тоскливый дождь. Скоро Ивен, паучий праздник и окончание осени: во всех окнах будут висеть фонарики, украшенные летучими мышами, на каждом пороге выставят тыкву с потешной вырезанной рожицей и фонариком внутри, а дети примутся ходить от дома к дому, распевая песенки и получая в награду конфеты и карамельные яблоки.
— Так, что-то устала, — ответила я. Лиза, наша вторая администраторша, посмотрела по сторонам и протянула мне пирожок с творогом. Угощать кого-то было категорически запрещено: мирр Шварц каждый день скрупулезно подсчитывал остатки и сводил результаты с тем, что было в кассе. Если случалась недостача, то он поднимал ор выше Южных гор.
— На-ка, подкрепись, — сказала она. — Что там, в академии?
— Стоит на месте, — вздохнула я. Незачем рассказывать о том, как я уронила бабочку, как ректор Холланд держал меня, пока я ее доставала, и о чем мы говорили потом.
Во мне много магии, но она связана и запечатана так, что теперь мне достаются только крошки. Я не могла в это поверить — но такой сильный маг, как ректор Королевской академии, не может ошибаться.
К щекам снова прилил румянец. Я понятия не имела, что делать дальше. Рассказать мирру Шварцу о том, что на завтра ректор заказал еще пончиков? Или лучше промолчать? Так ведь с Холланда станется прийти сюда и поинтересоваться, почему его заказ не выполнен. Нет, лучше уж я испеку все эти пончики, отнесу в академию и не буду искать приключений там, где они уже нашлись.
Пирожок был мягким, а сладкий творог с крупным изюмом так и таял во рту. Поев, я поблагодарила Лизу и обернулась к окну: по стеклу струились потоки дождя, академия на холме совсем утонула в ночи, и мне вдруг представилось, что сейчас ректор Холланд стоит у окна, смотрит во тьму и в руке у него мой пончик.
Так, хватит. Достаточно. Надо просто выкинуть все это из головы. Завтра я напеку пончиков, принесу в академию и передам первому попавшемуся домовому — пусть несет дальше. Я, в конце концов, не обязана разговаривать с ректором, мне платят только за то, что я приношу заказы по нужным адресам.
Беседа в стоимость не включена.
— Ты сегодня какая-то не такая, как всегда, — заметила Лиза. — Выглядишь растерянной.
Компания припоздавших гуляк заглянула на огонек, потребовала ужин навынос и, получив картонные ведерки с острыми куриными крылышками и полосатые пакеты с картошкой, отправилась продолжать веселье в другом месте. Я уныло посмотрела им вслед. Будешь тут растерянной, когда один из самых сильных волшебников королевства скажет, что в тебе полным-полно скрытой магии.
Нет, я обязательно пойду в академию. Я испеку самые вкусные пончики на свете и поговорю с ректором Холландом. Основательно так, серьезно поговорю. Если во мне достаточно магии, то он, может быть, все-таки позволит поступить на первый курс. Он сможет посмотреть и сказать, кто сковал эту магию в моей душе так, что я ее почти не чувствую.
Один из журналистов однажды сравнил магию со стихосложением. Каждого можно научить писать стихи — простенькие, про погоду, природу и любовные чары — но великие поэты это подлинная редкость. Возможно, тот, кто наложил на меня оковы, был как раз таким великим поэтом в магии. Странно только, что я этого не помню. Совсем не помню.
Возможно, это случилось со мной в далеком детстве. Когда я спрашивала родителей, почему я не помню то, что было со мной до шести лет, они только отмахивались. «Никто не помнит, — говорила мать. — Не морочь мне голову, иди лучше пол подмети». Этот ответ меня не устраивал. Я понимала, что детские воспоминания стираются с годами, но чтобы вот так, насовсем — нет, это казалось странным.
