Быть с Джоном… Сказал бы мне кто об этом месяц назад, когда я бегала по Веренбургу с коробом доставки за плечами — я лишь рассмеялась бы. А теперь… теперь все изменилось. Теперь я могла думать только об этом и надеяться, всем сердцем надеяться, что однажды…
Это не имело отношения к той любви, о которой пишут в книгах с желтыми обложками. Это было намного глубже, важнее и чище.
— Мы с Модестом полагаем, что все начнется после дегустации, — негромко ответил Джон так, словно разговаривал с самим собой и в очередной раз пытался все прояснить и разложить по полочкам. — Когда король и принц отведают твои пончики, то Дастин снимет цепи, и твоя тьма освободится и убьет их. После этого в заклинаниях, которые ты используешь, окончательно проявятся нити заказчика.
— Свидетельство, — задумчиво откликнулась я. Джон утвердительно качнул головой. Снег шел все гуще и гуще, и мне вдруг захотелось обнять мирра ректора — так, чтобы никогда не разжимать рук.
— Совершенно верно, — кивнул Джон. — Видишь ли, убить кого-то, чтобы занять трон — это нормальная, я бы сказал, традиция. Не осуждаемая. К тому же, в королевстве многие хотят видеть на престоле Дастина, а не Хенрика. Другое дело, что наши убитые не будут убиты. Когда нити его высочества проявятся в твоих заклинаниях, они оживут. Дастину будет просто некуда деваться.
Я улыбнулась. Правда восторжествует? Похоже на то. Должно же быть на свете место для правды и для любви.
— И Дастина возьмут с поличным, — сказала я. — А в том пузырьке, который вы мне показывали, как раз находится лекарство. То, которое позволит его величеству выжить.
Джон улыбнулся. И как я раньше думала, что он безжизненный и бесчувственный сухарь? Или он изменился потому, что у него теперь тоже тепло на душе?
— Вот видишь, — произнес он. — Ничего страшного не случится. Меня беспокоит только Винтеркорн. Думаю, он система безопасности для принца.
— Им не нравится, что вы здесь, — пробормотала я. Неудивительно — кому понравится сильный и опытный волшебник, который готов в любую минуту смешать все планы? — Дастин готовит какую-нибудь дрянь.
Джон снова кивнул. Я взяла его под руку, и мы неторопливо побрели прочь. Снег шел и шел, но снежные лебеди больше не появлялись. Город утопал в белых сумерках и наполнялся запахом вина с пряностями, кофе и надежд.
— Готовит, я в этом уверен, — неожиданно беспечно ответил он. — Не волнуйся. Я тоже сижу не с пустыми руками.
* * *
Джон
Этой ночью нам снова не удалось заснуть.
К двум часам ночи обитатели дворца все-таки затихли и уснули. До этого случился скандал, который разразился сразу же после ужина: двое поваров открыто выразили организаторам возмущение по поводу соплячки, которая участвует в конкурсе наравне с профессионалами, готовит какую-то деревенскую еду и еще смеет улыбаться, когда ее хвалят, в то время как ей следует и головы не поднимать перед порядочными людьми. Я невольно обрадовался тому, что мы с Майей зашли в крошечное кафе у парка и поужинали там — незачем ей было слушать гадости.
Майю сперва сочли любовницей принца Хенрика — вон как он улыбается, потом назвали родственницей Просперо Конти — вон как он обжирается, после этого решили, что она моя протеже — а иначе зачем мне сюда притаскиваться в середине учебного года, и в итоге сошлись на том, что она греет постель старой сволочи Винтеркорна — уж очень довольным он выглядит все эти дни.
Старая сволочь приключилась рядом и вкрадчиво поинтересовалась, в каких именно боевых заклинаниях хорош господин сплетник, потому что Винтеркорн немедленно вызывает его на дуэль, дабы восстановить честь и достоинство. Я стоял в стороне рядом со статуей античного бога хорошей погоды и с трудом сдерживал смех. Кажется, после общения с принцем Тао Винтеркорн открыл все очарование дуэлей и вошел во вкус.
На счастье незадачливого повара подоспела поддержка в лице еще двоих организаторов, Винтеркорна убедили уйти, но скандал не улегся, а перетек на третий этаж, где господа кулинары решили дружно отказаться от премий, если миррин Морави войдет в число победителей со своей стряпней, которую стыдно показывать на крестьянской кухне, не говоря уже о королевской. Я послушал еще какое-то время, убедился, что под шумок никто не затеял ничего дурного, и, помедлив какое-то время, отправился к себе.
Еще раз проверить артефакты.
Еще раз убедиться в том, что все готово.
Еще раз обновить слой защитных заклинаний — все это время Арно держался рядом со мной потому, что собирался убить, когда придет время, я в этом не сомневался. Я не знал, смогу ли уничтожить его, но вот причинить изрядный урон — да, это было в моих силах. Когда-то Огастас показывал мне особые, лично им разработанные заклинания, и я не сомневался: он никому больше не открыл их.
Я мог убеждать Майю в том, что никакой опасности нет, я мог делать все, чтобы завтра ни с кем не случилось ничего плохого, но я не имел права отрицать опасность. Все могло кончиться плохо. Дастин мог победить, убив дядюшку и кузена и казнив за это некромантку — надо же кого-то казнить. Как говорили древние, без этого не устоять государству. Отрицать такой вариант было бы очень глупо.
А еще глупее было отказываться от того, что сейчас прорастало в глубине моей души и наконец-то делало меня по-настоящему живым. То, от чего я отказался много лет назад, взяло и вернулось — и я, кажется, знал, что с этим нужно сделать.
Майя не спала. Открыв дверь, она потерла глаз и негромко призналась:
— Кажется, я уже никогда не смогу заснуть. Что случилось, мирр ректор?
— Я подумал и решил вас уволить, миррин Морави, — с улыбкой сообщил я. Майя удивленно посмотрела на меня, не понимая, почему я решил так поступить и почему сейчас улыбаюсь, как дурачок на весеннее солнышко. — Документы уже отправлены в академию. Вы там больше не работаете.
Майя со вздохом отступила, давая мне пройти в комнату. Здесь все тонуло в золотистых сумерках, свет маленькой лампы выхватывал открытую поваренную книгу на краю кровати, и я сам себе казался птенцом, который разбивает скорлупу яйца и освобождается.
— Я давно поняла, что с вами не нужно спорить, вы всегда делаете все так, как надо, — сказала Майя, глядя мне в глаза, и в ее взгляде не было ничего, кроме тепла и надежды. — Но сейчас… не понимаю.
На самом деле она все прекрасно понимала: просто боялась думать о том, что сейчас почти отрывало от земли нас обоих. Я поцеловал ее — осторожно, словно прикасаясь не к мягким девичьим губам, а к чему-то бесконечно хрупкому, к тому, что можно разрушить неаккуратным порывистым движением. На какое-то мгновение Майя окаменела, окончательно растерявшись и не зная, что делать. Я чувствовал, как ее наполняет дрожь и страх — а потом она откликнулась на мой поцелуй, и цветок в ее душе сжался в огненную точку, утонул, чтобы не подняться на поверхность.
Ей сейчас казалось, что она падает — и я летел куда-то во мрак снежной ночи вместе с Майей, понимая, что это единственное, что мы сможем сделать друг для друга.
