— О том, что больше ее не увижу, — признался я. — Ты был неправ, отец. Если бояться горя, то никогда не узнаешь счастья.
— Хочешь сказать, что ты узнал? — осведомился Огастас. Я вспомнил огоньки в глазах черепа и Майю, которая смотрела на него с восторженным ужасом. Где-то далеко-далеко плеснули крыльями снежные лебеди. Хорошо, что мы увидели их тогда.
— Да, — ответил я, и призрак заскользил прочь. — Да, отец, я был счастлив. Пусть недолго, но все-таки был.
В океане не было света, но было время — я знал, что качаюсь на волнах уже много дней. Это все-таки был ад — когда у тебя ничего нет, то душа начинает пожирать саму себя. Меня от этого спасали только тени воспоминаний: вот сконфуженная девчонка в форме доставщицы протягивает мне сердоликовую бабочку, вот отравленное яблоко катится из ее руки, вот наши долгие вечера на кухне за чашкой кофе с разговорами о добрых пустяках.
Это было то, что не позволяло мне сдаваться. Это было то, что делало меня живым даже в аду.
Я не сразу понял, что тьмы больше нет.
Океан рухнул куда-то в сторону, и все кругом залило светом весеннего солнца — оно било в окно так решительно и весело, словно создавало новый мир своими лучами. Я уже не лежал, а сидел, и был не тенью самого себя, а человеком из плоти и крови. Воздух был наполнен медовой сладостью цветущей черемухи, я чувствовал прикосновение одежды к телу и чьей-то руки к голове, и счастье, которое переполняло меня в эти минуты, было настолько огромным, что сердце пропускало удары.
Горло жгло — едва уловимо. Я откуда-то знал, что скоро это жжение пройдет — прикоснулся к нему, пальцы наткнулись на что-то липкое, и Модест воскликнул где-то за моей спиной:
— Тише, тише! Не спеши! Слышишь меня?
Модест вышел, заглянул мне в лицо через анализирующие линзы, и я даже смог улыбнуться. Жизнь расплескалась вокруг меня весенней синевой, и я никогда еще не чувствовал себя настолько счастливым.
— Я тебя даже вижу, — негромко ответил я. — Что случилось?
Линзы попеременно наливались золотым и розовым с проблесками красного — насколько я помнил, это означало, что травмирующее заклинание удалено, и со мной все в порядке: смогу встать с кровати и вести обычную жизнь.
— Что ты помнишь, тружище? — спросил Модест: убрал линзы, крепко взял меня за голову горячими ладонями, и по волосам словно ветерок прошел — еще одно изучающее заклинание.
— Шар Марутти на кулинарном конкурсе. Сразу после того, как я разоблачил Дастина. Как он, кстати?
Раз из окна так сильно пахло черемухой, то давно пришла весна — а значит, история Дастина уже подошла к концу. Я попробовал сесть поудобнее — удивительно, но у меня это получилось.
— Умер в Еленверском монастыре, — ответил Модест. Получается, Дастина отправили в ссылку: стены этого монастыря испокон веков служили тюрьмой для тех, кого нельзя было просто отправить на плаху при большом скоплении народа. — Официально это был сердечный приступ. Неофициально — заклинание Ночного червя.
Я понимающе кивнул. Повел плечами — тело слушалось меня так, словно я не лежал несколько месяцев деревяшкой. Хотелось встать, пойти куда-нибудь, снова ощутить себя живым.
Воспоминание о черных волнах под черным небом утекало из памяти, словно утренний сон. Я вернулся и не собирался больше терять ни капли жизни.
— Кто сейчас ректор? — спросил я, уже понимая, каким будет ответ.
— Я, — коротко ответил Модест с таким видом, словно собирался уступить мне кресло в любую минуту — да вот только я этого не хотел. — Джон, как только ты решишь… я временно занимайт должност и уйду, когда скажешь.
— Займи ее постоянно, — твердо сказал я. Шевельнул пальцами, пробуждая личные заклинания — по руке пробежали сиреневые огоньки. Магия проснулась во мне, наполняя тело новыми силами. — А я теперь хочу заниматься чем-то попроще. Возьму курсы, которые вела Анжелина… она ведь уехала?
Почему-то я в этом не сомневался. Анжелина наверняка успела выйти замуж за принца Тао — разумные люди не разбрасываются такими возможностями, а она всегда славилась своим несокрушимым здравым смыслом. Я спустил ноги с кровати, нашарил тапочки и подумал, что просто долго спал.
— Да, еще зимой, — ответил Модест и признался: — Я рад, что ты здесь, Джон. Я очень, очень рад.
Посидев, я поднялся и понял, что могу идти. Магия струилась во мне серебряными ручейками, я вернулся, и все теперь было по-прежнему. Моя академия, мои друзья и весь мир, который лежал за открытым окном — все это ждало, когда я сделаю шаг.
— И я рад, что ты тут, — с искренним теплом откликнулся я. — Спасибо за все, что ты сделал для меня. Где Майя?
В первые несколько недель после возвращения в академию Майя почти не покидала моей комнаты — Модест рассказал мне об этом, пока мы неторопливо шли по коридору академии. Спешить не получалось — и студенты, и преподаватели, и даже домовые хотели пожать мне руку, и я видел, что их радость искренняя. Модест шел рядом, не скрывая своей гордости, а я чувствовал, как заклинания, которыми он сумел-таки удалить шар Марутти, едва уловимо щекочут мне кожу, словно прощаются.
— Потом я сказал: торогая миррин, если вы хотите добра ему и себе, начните дело! — сообщил Модест, когда мы вышли из замка и направились в сторону академического сада. Сейчас здесь все цвело — яблони, вишни, сливы были облачены в невесомое молочно-розовое кружево, кругом царило деловитое гудение пчел, и я шел сквозь волны солнечного света и сладкий аромат цветов и чувствовал себя свежим и легким, наконец-то вернувшимся домой. Каждый звук, каждая лента запаха были словно аккорд — и я звучал в мире и с миром.
— Помнишь домик смотритель сада? — спросил Модест. — Он был запрошен много лет назад, но мы его отремонтировали, починяли, и вот!
Дорожка вывела нас в самое сердце сада, к двухэтажному особняку — Модест был прав, раньше здесь жил смотритель, но уже много лет в этом доме из темно-красного кирпича не было никого, кроме пыли и пауков. Но теперь дом сверкал чисто вымытыми стеклами окон, довольно открывал новую деревянную дверь, выпуская умопомрачительный запах свежей выпечки, и я услышал песню — Майя напевала что-то простенькое, веселое.
Я вдруг увидел ее за столом — она вынимает пончики, опуская их в глазурь, а домовые-помощники готовятся накрывать обед. С пончиков ведь все и началось когда-то осенью, за несколько дней до Ивена… Я увидел нас с Майей под звездным летним небом и осенним листопадом, снежные лебеди снова раскрывали крылья, и наши дети, мальчик постарше, девочка поменьше, бежали по весеннему лугу с воздушным змеем. Жизнь продолжалась. Ее нельзя было остановить никакой магией, потому что она сама была волшебством.
— Теперь здесь ее кафе, — сказал Модест. — Здесь уже весь Веренбург побывал, столики расписаны на три месяца вперед. Заходи!
Я поднялся по ступенькам и увидел, что домик смотрителя превратили в светлое кафе в южном духе: деревянная мебель, белые занавески, морские пейзажи на стенах, выкрашенных нежно-зеленой краской. Домовые суетились, расставляя тарелки для ужина, и Майя вышла из кухни к стойке, неся большую стопку синих книжек меню.
