Возможное изгнание пугало нас тем сильнее, чем меньше мы знали о причинах, которые могли повлечь за собой подобное; пока же мы с сестрой старались не думать об этом, предаваясь мечтам о любви, а посредством любви – и о свободе.
* * *
– Что ты думаешь об этом стихотворении? – спросил меня Парвиз в следующую нашу встречу в переулке.
Мне с трудом удалось уговорить сестру подежурить на крыше, чтобы мы с ним встретились за домом.
– Ну пожалуйста, Пуран! – умоляла я. – Пусть это будет твой подарок мне на день рождения…
В конце концов сестра уступила, но пригрозила, что, если я не вернусь через пятнадцать минут, она покинет пост и бросит меня на произвол судьбы.
Я задумчиво поджала губы.
– Когда я читала его, – медленно проговорила я, – мне казалось, будто я слышу голос обычного человека.
– Да, – воодушевленно согласился Парвиз. – У Нимы нет этой старозаветной фальши и позерства. Ни помпезного символизма, ни притворства, ни избитых фраз.
– Точно! Он пишет о том, что для него важно. О жизни, о знакомых людях. Непривычно, неприглядно, зато честно. По-настоящему.
Мы оба замолчали.
– А о чем написала бы ты, – наконец спросил Парвиз, – если бы могла писать о том, что для тебя важно?
– Я написала бы об этой минуте, – не раздумывая, ответила я и кивком указала на улицу. – Об этом старом переулке, растрескавшихся стенах соседнего дома, вон той крыше, а еще я написала бы… – Я примолкла. – Я написала бы о тебе.
Мои слова вогнали его в краску.
– Тогда напиши об этом, Форуг, напиши обо всем. На, – он достал из кармана пиджака книгу и протянул мне, – обязательно почитай.
Я прочла ее той же ночью. Стихи в книге не имели ни рифмы, ни метра, точь-в-точь как первое стихотворение, которое переписал для меня Парвиз, но интонации рассказчика и простота его образов завораживали. В те годы в иранской поэзии кипела новая жизнь: эту жизнь я отыскала и в стихах Нимы. Он писал просто о простых людях – так, как мы обычно говорим. Но стихи его раскрывали самую суть, самое важное в мире.
Когда я впервые прочла Ниму, я осознала, что стихи мои на самом деле не были моими: все они представляли собой подражание тому или иному мастеру – Саади, Хафизу, Хайяму. Это открытие ввергло меня в уныние и едва не отбило охоту продолжать: порой я целыми днями ничего не писала, лишь читала и перечитывала Ниму. Я размышляла над его стихами, делала пометки на полях, подчеркивала любимые строки.
Со школы у меня осталась тетрадка в черной коленкоровой обложке: туда я записывала свои сочинения. Как-то утром я вытащила ее из тайника под матрасом, взяла ручку и принялась набрасывать слова. Лица, запахи, городские сценки. Мои воспоминания, мои чувства. А потом битый час вычеркивала все, что казалось мне лишним или неискренним. Я перечитывала вслух строки, отыскивала естественные акценты, снова и снова сокращала слова, образы, пунктуацию, чтобы добраться до истинной сути того, что хотела сказать. Разумеется, я подражала Ниме, следовала за его рифмами, вызывала в воображении его символы, но теперь я хотя бы понимала, в чем слабость моих стихов и как их сделать сильнее.
Через несколько дней подобных экспериментов я наконец-таки выбрала стихотворение, которое нравилось мне больше прочих, и отправила его Парвизу. Всю следующую неделю я гадала, понравилось ли ему мое сочинение. Наверняка Парвиз счел его ужасным – жалким подражанием глупой невежественной девицы. В день нашей встречи я так уверилась в неудаче, что едва не раздумала идти. Однако стоило мне выйти в проулок, как Парвиз устремил на меня удивительно безразличный взгляд и сказал:
– Хорошие стихи, Форуг. Даже очень.
– Ты правда так думаешь?
Он кивнул.
– Правда. Конечно, местами немного сентиментальны, но есть в них что-то необычное. Наверное, потому, что ты девушка и пишешь… с точки зрения девушки. Но дело не только в этом. В твоих стихах есть искренность. В общем, пиши больше. Пиши обо всем.
У меня голова закружилась от счастья; ничем иным я не могу объяснить то, что случилось потом. Даже не удосужившись посмотреть, не видит ли нас кто, я приподнялась на цыпочки, обняла его за шею и поцеловала прямо в губы. Поцелуй длился считаные мгновения, но мы впервые поцеловались вот так, в губы. Потом Парвиз чуть отстранился и окинул меня пытливым взглядом.
– Порой ты ведешь себя как расшалившаяся девчонка, а порой… совсем иначе.
– Это как же?
– Совершенно не как невинная юная девушка, – медленно произнес он.
Впоследствии я гадала, что же он хотел сказать этой фразой – «совершенно не как невинная юная девушка». Хорошо это или нет? Я не знала, но, судя по тому, как он это произнес и как потом на меня посмотрел – так, словно пожалел, что сказал лишнее, – я решила, что ему это даже приятно.
– Я хочу встретиться с ним в городе, – призналась я в тот вечер Пуран.
Мы лежали в кроватях, в комнате был непроглядный мрак.
Пуран приподнялась на локтях.
– Форуг! Это невозможно! Вас могут увидеть, и если кто-нибудь узнает и расскажет… – Она осеклась, страшно было даже подумать о том, что наш отец обо всем узнает, не то что произнести вслух. – Не надо, Форуг! Я тебя умоляю, не встречайся с ним больше!
Я вздохнула и натянула одеяло на голову.
Но Пуран не унималась. Она подскочила к моей кровати и склонилась надо мной.
– Пожалуйста, Форуг, будь осторожна, – лихорадочно зашептала она. – Обещай мне, что никуда с ним не пойдешь! Вам и в переулке-то встречаться не надо бы, обещай мне, что не станешь встречаться с ним в городе, где вас могут увидеть!
Я ничего не ответила, лишь поглубже зарылась в одеяло. Я всегда была бунтаркой, в отличие от сестры, и сейчас, когда мне вот-вот предстоит пожинать последствия моего бунта, наши отношения неминуемо переменятся. Между нами назревал раздор. Он уже наметился.
Мне было шестнадцать, и я ничего не знала. Тогда мне казалось, что сердце мое разрывается от любви.
6
Я часами планировала наше рандеву. Разумеется, без провожатых меня из дома не выпустят. Одно дело – тайком на десять минут отлучиться в переулок, пока сестра караулит на крыше, но чтобы на целый день? Я ломала голову, как это устроить. А потом меня осенило: кино! Я пойду в кино с Пуран и Ферейдуном, а перед началом сеанса улизну и отправлюсь во «Дворец» (я знала, что он неподалеку от кинотеатра). Скорее всего, брат заупрямится и мне не сразу удастся уговорить его держать язык за зубами, но я решила, что суну ему туман-другой и он согласится. Сестра по-прежнему умоляла меня не встречаться с Парвизом, но я знала, что она не выдаст меня.
Дело было зимой, вскоре после Ялды
[21] – самой длинной ночи в году. Дни стояли не очень холодные, залитые солнцем, но в тот день студеный ветер просвистывал улицы и переулки. Никогда прежде я не уходила одна так далеко от дома. Мешкать было нельзя: фильм шел всего полтора часа и к концу сеанса мне нужно было вернуться в кинотеатр, а я половину этого времени добиралась до места встречи. Я побоялась брать дрожки, пошла пешком, то и дело сбивалась с пути, трижды спрашивала дорогу. К красному навесу с черным, стилизованным под скоропись словом «Дворец», я прибыла с опозданием почти на три четверти часа. Парвиза нигде не было видно.
