– Я не могу, – ответила я.
– Я не могу, – передразнила санитарка, вцепилась в мою сорочку и через голову сдернула ее с меня. Я инстинктивно прикрыла руками голую грудь и лобок.
– Что, стыдно стало? – Санитарка шлепнула меня по рукам, чтобы я их опустила. С трудом переводя дух от натуги, она затолкала меня в кабинку и принялась тереть намыленной кесе. Она то отворачивалась, то таращилась на меня, и трудно сказать, что было унизительнее. Из душа лил кипяток, но всякий раз, как только я пыталась выйти из-под воды, санитарка хватала меня за шею и заталкивала обратно.
Днем меня отвели к доктору Резаяну.
Он сидел за большим лакированным столом, в одной руке сжимал телефонную трубку, другой что-то писал. На нем был безупречно чистый темно-серый костюм и галстук того же лавандового оттенка, как мне запомнилось. Меня охватил безотчетный страх, но бежать было некуда. Я заставила себя дышать ровно и с делано невозмутимым видом оглядела комнату, похожую на кабинет джентльмена. Мы были одни. Комната была просторная: я таких и не видывала. Роскошь, с которой она была отделана – от шелковых ковров до набитых книгами шкафов и огромного блестящего стола, – не вязалась с убожеством клиники. В кабинете Резаяна все сияло великолепием.
Я всмотрелась в доктора. Глаза у него были карие, нос прямой, узкий, верхняя губа чуть пухлее нижней. Если бы не его безупречный фарси, я приняла бы его за иностранца.
В углу кабинета громко тикали часы, на дереве за открытым окном пела птица. Я поерзала на стуле. После душа меня переодели в обычное платье с длинным рукавом, волосы зачесали назад и скрепили металлическими заколками, которые впивались мне в голову. Кожа нещадно чесалась, но я сидела смирно, сложив руки на коленях.
– Я не хочу здесь оставаться, – произнесла я, когда доктор наконец поднял на меня глаза. Это мой единственный шанс, сказала я себе, значит, нужно говорить четко и сдержанно. Вести себя спокойно и разумно. – Я хочу домой.
Он впился в меня взглядом, точно в головоломку, которую хотел разгадать, и ответил:
– Вот поправитесь и вернетесь домой.
– Поправлюсь?
– Успокоитесь.
– Я хочу видеть отца, – выпалила я, сообразив, что коль скоро он упрятал меня сюда, то сумеет и вытащить.
Надежда эта мигом испарилась.
– Полковник вверил вас нашим заботам, – пояснил доктор и добавил: – Чтобы уберечь от беды.
Он взял бумагу, принялся делать пометки. Я перевела взгляд на полки с книгами – видимо, медицинскими, в основном на английском, но были и на французском. Стены были увешаны грамотами, все на иностранных языках и с витиеватыми золотыми печатями.
– Мой муж знает, что я здесь?
– Разумеется. Они с вашим отцом договорились отправить вас к нам на лечение.
– Я могу написать ему письмо? – спросила я, глядя, как он чиркает пером по бумаге.
– Не рекомендую. – Доктор положил ручку и посмотрел на меня. – По крайней мере, в теперешнем вашем состоянии.
– В каком еще состоянии?
– Вы взволнованы, Форуг. Вас что-то тревожит. – Он вытянул ноги, подался вперед. – Мне говорили, – доктор Резаян положил руки на стол, переплел пальцы, – что вы часто ходите по городу одна, даже ночью. Без сопровождения.
– Меня поэтому сюда привезли?
– Вы же понимаете, что, если так будет продолжаться, на вас могут напасть, изнасиловать или избить?
– Но я никогда…
– Насколько мне известно, у вас есть сын, – перебил доктор, встал, обошел стол, приблизился ко мне. – Вы мать.
Что меня выдало – паника во взгляде? Или то, как я, запинаясь, спросила, можно ли мне видеть Ками? Что-то подсказало Резаяну, в чем моя слабость, и он не преминул воспользоваться ею.
– Неужели вы правда хотите, чтобы ваш мальчик увидел вас такой?
Я отвернулась.
– Вы же понимаете, Форуг, что в таком состоянии неспособны позаботиться о сыне. Вы это понимаете, верно?
Я не ответила.
– Быть может, – продолжал он, – вас успокоит, если я скажу, что состояние ваше – обычный телесный недуг. Видите ли, все душевные расстройства возникают в теле, в данном случае – в мозгу. И, по сути, ничем не отличаются от соматических болезней. Вообще ничем.
– Если это правда, – я подняла на него глаза, – если я, как вы говорите, больна телесно, чем вы можете мне помочь? – Голос мой дрожал, но не от страха, а от злости. Моя решимость сохранять спокойствие испарилась, и я была готова наброситься на него, ударить, исцарапать, укусить. – Есть ли у вас лекарство от моего «состояния», как вы его называете?
– Существуют определенные процедуры для пациентов с подобными… – Он запнулся, обдумывая слова, и наконец закончил: – Нуждами.
– А если я не захочу лечиться?
Он вздернул подбородок, вздохнул, посмотрел мне в глаза.
– Ваш отец вверил вас моим заботам, – сказал он. – Когда вы успокоитесь, возможно, к вам пустят посетителей. Быть может, вам даже удастся повидать сына. Все будет зависеть от того, станете ли вы нам помогать. Вы ведь поможете нам, Форуг?
После обеда (водянистая фасоль, тушеная говядина) мы с Пари вернулись в свою палату, и дверь за нами заперли на засов. На мою койку и плиты пола из зарешеченного окна падали стальные полосы света. Я посмотрела на Пари. Большие глаза ее бегали, и еще у нее была нервная привычка выпячивать губы. Пари сидела на кровати, скрестив ноги, расплетала и заплетала косы. Она явно гордилась своими густыми блестящими волосами.
– Сколько ты уже тут? – спросила я.
Она безучастно взглянула на меня и отвернулась. Я решила, что Пари не расслышала вопроса, и повторила.
– Где – тут? – вяло спросила она.
Переспрашивать я не стала, но чуть погодя Пари заговорила сама.
– Я раньше играла на фортепиано, – призналась она, перебирая пальцами локоны. – Училась с детства. Играла Баха, Рахманинова, Моцарта. Я играла все, пока меня не заставили бросить. – На мгновение лицо ее прояснилось, она улыбнулась, выпустила косу, та расплелась, легла ей на плечо. Пари протянула ко мне руки в старческой гречке, и я увидела, что ее сужающиеся к кончикам пальцы и правда длинные, как у пианистки.
– Кто же заставил тебя бросить? – спросила я.
Пари поднесла руку к горлу и странно посмотрела на меня.
– Языки, – ответила она, глядя в пустоту. – Однажды вместо черных клавиш я обнаружила языки. – Она перевела взгляд на меня, чуть подалась вперед и спросила: – Знаешь, чьи они были? Языки?
Я покачала головой.
– Дивов! – с непонятным оживлением проговорила она. – Это были языки демонов! – Она вновь скрестила ноги и пояснила, что стоило ей сесть за фортепиано, как из клавиш появлялся демон, поглощал ее, и она оказывалась у него в утробе. Пари рассказывала об этом как ни в чем не бывало, точно передавала чьи-то слова, не имевшие к ней самой ни малейшего отношения, но, закончив, спросила: – Ты мне веришь, Форуг?
