Я развернулась, прибавила шагу, пересекла одну улицу, потом другую. Через некоторое время остановилась, оглянулась. К моему облегчению, мужчины и след простыл. Я же почти пришла. Поискала взглядом на стене номер дома, но не нашла. «Не паникуй, – сказала я себе. – Не теряй голову, ты справишься». Я вернулась туда, откуда пришла, и в конце концов увидела нужный адрес: двухэтажный дом между издательством и бакалейной лавкой (в воскресенье оба заведения были закрыты).
Низкие потолки, скрипучие покоробленные половицы. В конце коридора я увидела дверь горчично-желтого цвета, как и описывала Лейла. Я постучала, мне не ответили, но внутри послышалось шарканье, кто-то со стуком отодвинул стул, и я постучала снова.
Дверь приоткрылась, и донесся голос:
– Да?
Небритый мальчик – мне сразу же показалось, что передо мною мальчик, а не мужчина, – смотрел на меня испуганно. Я стянула платок с головы. С моего плаща на пол текла вода, заливалась мне в рукава, холодила кожу. Я достала блокнот, вынула из него бумаги: фальшивый паспорт, письма, банкноты, перевязанные бечевкой. Сунула все это в щель, мальчик пробежал глазами паспорт, взвесил на ладони конверт.
В следующий миг мальчик открыл мне дверь, я вошла в квартиру, и в нос мне ударил запах немытых тел, много дней проведших в тесных комнатушках с закрытыми окнами. В первой комнатке на полу сидели, скрестив ноги, трое мужчин, один курил сигарету. Окна были заклеены бумагой, в комнате царил полумрак, но я заметила изумление на лицах мужчин, когда они увидели меня.
– Никто не видел, как вы вошли? – Мальчик повел меня дальше по коридору.
– Кажется, не видел.
Мальчик остановился, обернулся ко мне.
– Кажется или не видел?
Я покачала головой.
– Не видел.
Он впился в меня взглядом, хотел что-то добавить, но вместо этого развернулся и пошел дальше. Мы поднялись по лестнице к очередной двери, за которой обнаружилась каморка без окон.
Я шагнула внутрь, увидела кровать и человека под одеялом. Рахим. Я приблизилась к нему. Я думала, что узнаю его, ведь они с Лейлой похожи, но заплывшее, в синяках лицо его было настолько обезображено, что я не заметила сходства. Вокруг опухших закрытых век чернели круги. По обожженной щеке змеился шрам. Длинные волосы облепили череп. На почти безволосой бледной груди (он был без сорочки) краснели свежие крестообразные рубцы.
Я судорожно вздохнула, вцепилась мальчику в локоть.
– Отвезите его в больницу. Раны нужно промыть и зашить, иначе не заживет. И у него могут быть более серьезные травмы, переломы…
Мальчик стряхнул мою руку.
– Вы разве не знаете, что в городе творится? Да любой врач, как его увидит, сразу же сообщит в полицию.
– Но у него кровь, он…
– Послушайте, – перебил мальчик. – Мы не позволим им сделать из него мученика.
– Мученика?
– Если он отсюда уйдет – считайте, что он покойник.
– Но ведь куда-то же его можно перевезти? Без медицинской помощи он умрет.
Рахим застонал, и мы с мальчиком обернулись к нему. Он поманил меня пальцем, я наклонилась, и он еле слышно пробормотал, задыхаясь:
– Ничего страшного. – Рахим приоткрыл глаз и добавил, глядя не на меня, а куда-то поверх меня: – Обойдется.
Я наклонилась ближе: от ран на его груди пахло кровью.
Чуть погодя Рахим снова заговорил:
– Передайте Лейле, что я в безопасности и…
– Что?
– Будьте осторожны, Форуг.
Я кивнула, робко коснулась его руки.
– Ваша сестра просила передать, что любит вас и хочет вам помочь. Она хочет, чтобы вам ничто не угрожало.
Вряд ли он слышал меня, глаза его были закрыты, но мальчик уже повел меня прочь из каморки, и мне ничего не оставалось, как уйти.
На улице блестел мокрый асфальт. Платок мой промок насквозь, но я все равно надела его и крепко завязала. Я сделала то, что должна была сделать. Но что я скажу Лейле? Брату ее плохо. И вообще дело плохо.
«Будьте осторожны, Форуг», – сказал Рахим. И только в машине, возвращаясь домой из конспиративной квартиры, я осознала, что не говорила Рахиму (образ его истерзанного тела всю дорогу стоял у меня перед глазами), как меня зовут. Он уже это знал. Я так никогда и не узнала, как он это выяснил, однако знал он не только мое имя, но и то, что я приду. Что я помогу ему бежать. Он ждал моего появления.
Рахима вывезли из Тегерана под брезентом в кузове грузовика с картофелем и доставили в деревушку, где жили от силы человек пятьдесят. Через три недели ему стало легче, и он отправился пешком, с рюкзаком за плечами, к границе. Обычно такое путешествие занимает пять дней, но Рахим – ослабший, в лихорадке – добирался все восемнадцать. Узкой извилистой горной тропой он вышел к турецкой границе. Там его встретил курдский пастух и помог переправиться на ту сторону. Еще шесть дней пути. Лихорадка не унималась, легкие болели, начался кашель, который останется с ним до самой смерти – через много лет, в маленьком бунгало в Беркли, штат Калифорния. В Стамбул он доехал на поезде. Все путешествие заняло два месяца, а еще через месяц Лейле пришла телеграмма, что ее брат уже не в Иране.
Вскоре пошли слухи, что Рахиму дали в Америке политическое убежище и он во всеуслышание рассказывает правду о режиме шаха. О нарушениях прав человека. Об убийствах и пытках. После этого Лейла потеряла связь с братом, но ей довольно было и того, что ему удалось бежать из Ирана. Она немного успокоилась, с головой ушла в переводы, но так и не оправилась до конца. Брат был ее единственным родственником – по крайней мере, единственным, кого она любила. И Лейла понимала, не могла не понимать, что, раз он уехал из страны, она никогда уже его не увидит.
26
– Хочешь снять собственный фильм? – спросил Дарьюш по телефону.
Он позвонил из Англии на студию, когда я была на работе. Телефонист соединил нас; в трубке раздавался шум, треск. Господи, как же приятно снова слышать его голос. Как же сильно я по нему соскучилась.
Военное положение отменили, и я вернулась на студию, досадуя на саму себя, что мне так не терпится увидеть Дарьюша. Да, мне хотелось побыть одной, но не было дня, чтобы я не думала о нем. На студии я узнала, что он надолго улетел по делам в Лондон. Меня задело, что он даже не сказал мне о командировке. С тех пор прошло несколько недель, и я не собиралась, просто не могла признаться ему, как мне одиноко. В моей жизни осталась только работа, и пустота квартиры уже казалась мне не отрадой, а издевкой.
– В каком смысле собственный? – оживленно и деловито спросила я. Дарьюш наверняка уловил напряжение в моем голосе, но, если и так, не стал допытываться, в чем дело.
– Новый документальный фильм. Режиссер забросил работу, я хотел уже прикрыть проект, но потом вспомнил о тебе.
