8
Стэмпс в Арканзасе был аналогом Кишки-Выпущу в Джорджии, Вздерни-Их в Алабаме, Чтоб-Свалил-До-Заката в Миссисипи – можно подобрать множество говорящих названий. В Стэмпсе поговаривали: белые у нас в городке такие упертые, что чернокожим даже ванильное мороженое нельзя покупать. Разве что четвертого июля. А в остальные дни хватит им и шоколадного.
Между негритянской общиной и всем белым была натянута светопроницаемая ширма, сквозь которую можно было разглядеть достаточно, чтобы проникнуться страхом-восхищением-презрением в отношении всех белых «штук»: машин, белых сияющих домов, их детей, их женщин. Но самую жгучую зависть вызывало их богатство, выливавшееся в расточительность. Одежды у них было столько, что они отдавали совсем еще хорошие платья, разве что под мышками слегка протертые, нам в школьный класс домоводства, чтобы старшие девочки учились на них шить.
Хотя в негритянских районах щедрость присутствовала всегда, основывалась она на неизбежном самопожертвовании. Когда чернокожий что-то отдавал чернокожему, в большинстве случаев дарителю эта вещь была нужна немногим меньше, чем одариваемому. Благодаря этому факту и брали, и давали с сильным проявлением чувств.
Я плохо понимала и самих белых, и то, откуда у них право так безоглядно расходовать деньги. Да, мне было ведомо, что Бог тоже белый, но в наличие у него предрассудков меня не заставил бы поверить никто. У бабушки моей денег было больше, чем у всех белошвальников. Мы владели землей и постройками, однако нас с Бейли каждый день наставляли: «Не трать лишнего – не впадешь в нужду».
Каждый год Мамуля покупала два больших отреза, на зимнюю и летнюю одежду. Сама шила мне школьные платья, трусики, маечки, носовые платки, Бейли – рубашки и шорты, себе – фартуки, домашние платья и лифчики из рулонов, которые в Стэмпс отправляли «Сирс и Робак». Единственным в семье, кто постоянно носил готовую одежду, был дядя Вилли. Каждое утро он надевал свежую белую рубашку и цветастые помочи, а его особые башмаки обошлись в двадцать долларов. Я считала, что дядя Вилли у нас грешно тщеславен – особенно когда гладила семь туго накрахмаленных рубашек, да так, чтобы не осталось ни морщинки.
Летом мы бегали босиком, обувались только в воскресенье и научились пришивать на место подметки, когда обувь, по Мамулиным словам, начинала «просить каши». Судя по всему, на белые районы Стэмпса Депрессия обрушилась в одночасье, как циклон, а вот в негритянские кварталы проникала медленно, точно опасливый воришка. Страну лихорадило уже два года, прежде чем чернокожие жители Стэмпса вообще начали что-то замечать. Похоже, все считали, что Депрессия, как и все остальное, – это только для белых, а мы тут ни при чем. Наши всегда что выращивали, тем и жили, и только в сезон сбора хлопка, сева и уборки зарабатывали на покупку обуви, одежды, книг и незамысловатого сельскохозяйственного инвентаря. Только когда владельцы хлопковых полей снизили оплату с десяти центов за фунт хлопка до восьми, семи и наконец – до пяти, чернокожие поняли, что чем-чем, а дискриминацией Депрессия не грешит.
Благотворительные организации выдавали продукты бедным семьям, и чернокожим, и белым. Галлоны жира, муки, соли, яичного и молочного порошков. Люди перестали заводить свиней – не хватало отбросов, чтобы их выкармливать, а на покупку отрубей или рыбьей муки денег ни у кого не было.
Мамуля много ночей просидела, медлительно что-то вычисляя. Она пыталась придумать, как бы сохранить свое дело, при том что у покупателей совсем не стало денег. Придя к определенным выводам, она объявила:
– Бейли, напиши объявление, четко и ясно. Четко и аккуратно. А ты, сестра, раскрасишь его своими карандашиками. Вот такое:
ЗАСЧИТАЕМ
1 5-ФУНТОВУЮ БАНКУ МОЛОЧНОГО ПОРОШКА ЗА 50 ЦЕНТОВ
1 5-ФУНТОВУЮ БАНКУ ЯИЧНОГО ПОРОШКА ЗА 1 ДОЛЛАР
10 БАНОК МАКРЕЛИ № 2 ЗА 1 ДОЛЛАР
И так далее. Мамулина лавка не закрылась. Покупателям даже не приходилось нести полученную при раздаче провизию домой. Они забирали ее в пунктах соцпомощи в центре города и тащили прямиком в Лавку. Если им прямо сейчас ничего было не нужно, можно было вписать сумму кредита в один из больших серых гроссбухов. Мы оказались одним из немногих негритянских семейств, не нуждавшихся в пособии, при этом мы с Бейли были единственными детьми в черте города, которые каждый день ели яичный порошок и пили порошковое молоко.
Родные наших товарищей по играм обменивали излишки продуктов на сахар, керосин, специи, мясные консервы, сосиски, арахисовое масло, крекеры, туалетное и даже хозяйственное мыло. Еды нам хватало, однако мы оба терпеть не могли комочки в молоке и жидковатую яичницу – и иногда заходили к кому-то из соседей победнее угоститься арахисовым маслом и крекерами. Выкарабкивался Стэмпс из Депрессии так же медленно, как и погружался в нее. Уже вовсю шла Вторая мировая война, когда в этой полузабытой деревушке начались хоть какие-то экономические сдвиги.
Однажды на Рождество мы получили подарки от матери и отца – они жили, каждый сам по себе, в раю под названием Калифорния, где, как нам говорили, апельсинов – ешь не хочу. И солнце светит всегда. Я была твердо уверена, что это не так. Не может наша мама смеяться и есть апельсины под солнышком, если рядом нет ее деток. До этого Рождества, когда пришли подарки, я была твердо убеждена в том, что родители мои умерли. Могла заплакать в любой момент – стоило вообразить маму (как она выглядит, я себе представляла смутно) в гробу. Черные волосы разложены по белой подушечке, тело накрыто простыней. Лицо шоколадное, напоминает большую букву О, а поскольку заполнить черты мне было нечем, я вписывала в это О слово «МАМА» – и щеки заливало теплым молоком слез.
И вот настало это ужасное Рождество с его невыносимыми подарками: папа наш, с чванством, которое, как выяснилось позднее, было для него характерно, прислал нам свою фотографию. Мама подарила мне чайный сервиз: чайник, четыре чашки с блюдцами и крошечные ложечки – а еще куклу с голубыми глазами, розовыми щеками и желтыми волосами, нарисованными на голове. Не знаю, что досталось Бейли, а я, вскрыв коробки, отправилась на задний двор, к мелии. День стоял студеный, воздух был чист, точно вода. Скамейку покрывала изморозь, и все же я села на нее и заплакала. Подняла глаза – Бейли выходил из дворового нужника, вытирая глаза. Он тоже поплакал. Не знаю, говорил ли он себе раньше, что они умерли, и только сейчас узнал горькую правду – а может, просто острее обычного ощутил свое одиночество. Вслед за подарками пришли вопросы, задавать которые нам не хотелось. Зачем они нас сюда отослали? В чем мы провинились? В чем? Почему в наши три и четыре года нам на руки навесили ярлыки и отправили нас одних поездом из Лонг-Бич в Калифорнии в Стэмпс в Арканзасе под присмотром какого-то там носильщика (который к тому же сошел с поезда в Аризоне)?
Бейли сидел со мной рядом и в кои-то веки не уговаривал меня перестать плакать. Поэтому я поплакала, а он похлюпал носом – и, пока Мамуля не позвала нас обратно в дом, мы не обменялись ни словом.
Мамуля стояла перед елкой, которую мы украсили серебристым серпантином и дивными цветными шарами, и говорила:
