– Надень и ступай в библиотеку. Скоро мама вернется. Веди себя как обычно.
На улице я почувствовала, что в трусиках мокро, а бедра будто вываливаются из суставов. Мне не удалось долго просидеть на жестком сиденье в библиотеке (сделаны они были под детей), поэтому я отправилась на пустырь, где Бейли обычно играл в мяч, но его там не оказалось. Я немного постояла, посмотрела, как большие мальчишки носятся по пыльной площадке, а потом побрела к дому.
Через два квартала поняла: не дойду. Вот разве что буду считать шаги и наступать на все трещины. Между ног жгло сильнее, чем когда я извела на себя мазь Слоана. Ноги пульсировали – говоря точнее, пульсировало внутри ляжек, с той же силой, с какой стучало тогда сердце мистера Фримена. Тук… шаг… тук… шаг… ШАГ НА ТРЕЩИНУ… тук… шаг. По ступеням я поднималась по одному, по одному, по одному шажочку. В гостиной никого не оказалось, я сразу же легла в кровать, но сперва припрятала перепачканные красным и желтым трусики под матрасом.
Когда вошла мама, она сказала:
– Ничего себе, барышня, я еще не видела, чтобы ты ложилась в кровать без приказания. Заболела, верно.
Я не заболела, просто в яме живота горело огнем – но как ей об этом скажешь? Попозже зашел Бейли, спросил, что со мной. Ему мне сказать было нечего. Когда мама позвала к столу, я ответила, что есть не хочу, – она опустила прохладную ладонь мне на лоб и щеки.
– Может, и корь. Говорят, у нас тут вспышка в районе.
Она измерила мне температуру и заметила:
– Лихорадит слегка. Простудилась, наверное.
Мистер Фримен полностью заслонил дверной проем.
– Тогда не нужно пускать к ней Бейли. Или получишь полный дом больных детей.
Она ответила через плечо:
– Да уж лучше пусть сейчас переболеет. Раз – и в сторону.
Просочилась мимо мистера Фримена, будто он был хлопковый.
– Давай, Бейли. Принеси холодное полотенце, оботри сестре личико.
Когда Бейли вышел, мистер Фримен приблизился к кровати. Наклонился – лицо сплошная угроза, того и гляди меня размозжит.
– Если скажешь… – И еще раз, совсем тихо, я едва расслышала: – Если скажешь.
Сил отвечать ему у меня не было. Но нужно было дать ему знать, что я ничего не скажу. Вошел Бейли с полотенцами, мистер Фримен вышел.
Потом мама сварила бульон и присела на край постели меня покормить. Жидкость костями проскребла по горлу. Желудок и все, что дальше, отяжелело, точно железо, а голова будто бы куда-то делась, вместо нее на плечах остался один воздух. Бейли читал мне «Мальчиков Ровер», пока не начал клевать носом и не отправился спать.
Ночью я то и дело просыпалась и слышала, как спорят мама и мистер Фримен. Слов не разбирала, надеялась на одно: только бы она не разозлила его слишком сильно, только бы он не сделал больно и ей. Я знала, что он на это способен, с его холодным лицом и пустыми глазами. Слова лились все стремительнее и стремительнее, высокие звуки нагоняли низкие. Мне хотелось пойти туда. Просто пройти мимо, будто по дороге в уборную. Увидят мое лицо и, может, прекратят – вот только ноги не хотели двигаться. Пальцами и голеностопами я пошевелить могла, а колени будто одеревенели.
Наверное, я заснула, потому что скоро настало утро и мама, очень красивая, склонилась над моей кроватью.
– Ты как, лапушка?
– Хорошо, мамочка. – Заученный ответ. – А где Бейли?
Она ответила: он еще спит, а вот она всю ночь не спала. То и дело заходила ко мне в комнату посмотреть, как я там. Я спросила, где мистер Фримен, лицо ее застыло от незабытого гнева.
– Нет его. Съехал нынче утром. Сварю тебе кашку, а потом измерю температуру.
Может, теперь можно ей сказать? Жуткая боль подтвердила: нельзя. То, что он со мной сделал, а я позволила, наверное, совершенно ужасно, если Бог послал мне такую боль. Если мистер Фримен съехал, значит, Бейли никто не тронет? А если так, то, может, я все ему расскажу – и он меня не разлюбит?
Мама измерила мне температуру и сказала, что пойдет поспит – но чтобы я ее будила, если мне станет хуже. Сказала Бейли, чтобы осматривал мне лицо и руки – не появится ли сыпь, а когда появится, пусть смажет цинковой мазью.
Это воскресенье осталось у меня в памяти обрывками, будто междугородний телефонный разговор с очень плохой связью. Вот Бейли читает мне «Детей Каценджаммеров», а потом, без перерыва на сон, мама в упор смотрит мне в лицо, суп стекает у меня по подбородку, немного попадает в рот, я давлюсь. А потом появляется врач, он измеряет мне температуру, держит меня за запястье.
– Бейли! – видимо, крикнула я, потому что он внезапно появился ниоткуда, а я попросила его мне помочь: мы сбежим в Калифорнию, Францию или в Чикаго. Я знала, что умираю, – собственно, очень хотела умереть, вот только не хотелось умирать вблизи от мистера Фримена. Я знала, что даже теперь он не подпустит ко мне смерть, если сам того не захочет.
Мама сказала: мне нужно принять ванну, нужно сменить постельное белье – я сильно вспотела. Но когда меня попытались поднять, я стала отбиваться – даже Бейли не мог меня удержать. Тогда мама взяла меня на руки, ужас ненадолго отступил. Бейли стал перестилать постель. Снял перепачканную простынь, наружу выпали трусики, которые я засунула под матрас. Они опустились прямо к маминым ногам.
13
В больнице Бейли мне сказал: я должна рассказать, кто со мной это сделал, а то он может обидеть еще какую-нибудь девочку. Когда я объяснила, что сказать не могу, потому что тогда этот мужчина его убьет, Бейли уверенно ответил:
– Да не убьет он меня. Я не дамся.
Я ему, разумеется, поверила. Бейли мне никогда не лгал. Я все ему рассказала.
Бейли плакал у моей кровати, пока и я не заплакала тоже. Прошло почти пятнадцать лет, прежде чем я снова увидела слезы на глазах брата.
Пустив в ход необычайно толковые мозги, данные ему от рождения (он сам так выразился в тот же день, но попозже), Бейли передал мои слова бабуле Бакстер, после чего мистера Фримена арестовали – это спасло его от безудержного гнева моих вооруженных до зубов дядюшек.
Я бы с удовольствием осталась в больнице до конца дней. Мама приносила мне цветы и конфеты. Бабуля пришла с фруктами, а дядюшки сгрудились у моей койки и фыркали, как мустанги. Когда удавалось тайком провести в палату Бейли, он читал мне часами.
Присловье, что люди, которым нечем заняться, начинают совать свой нос в чужие дела, – не единственная правда. Возбуждение – своего рода наркотик, и люди, в жизни которых много насилия, вечно гадают, где бы им заполучить очередную «дозу».
Зал суда был полон. Люди даже стояли у стенки, за скамьями, похожими на церковные. Вентиляторы на потолке вращались со старческой отрешенностью. Явились клиенты бабули Бакстер – жизнерадостной щеголеватой толпой. Картежники в полосатых костюмах – их размалеванные спутницы шептали мне своими кроваво-красными губами, что я теперь опытная, не хуже их. Мне восемь лет, а я уже взрослая. Даже сестрички в больнице мне говорили, что теперь бояться нечего. «Худшее уже позади», – твердили они. Те же слова я вкладывала во все ухмыляющиеся рты.
