Мамуля сказала:
– Ну, будет. Во, гляньте, сестра Флауэрс, как я обметамши подмышки. – Сквозь завесу ткани я увидела, как ко мне приближается тень. – Оно так держится дольше. Дети в наше время и железную одежку изорвут в момент. Такие сорванцы.
– Отличная работа, миссис Хендерсон. Вам есть чем гордиться. Можешь одернуть платье, Маргарита.
– Ну уж нет, мэм. Гордыня – грех. Писание говорит, с нею в ад попадешь.
– Верно. Именно так и сказано в Библии. И об этом важно помнить.
Я не решалась на них посмотреть. Мамуля не подумала, что, заставив меня оголиться перед миссис Флауэрс, убила наповал. Если бы я отказалась, она могла бы подумать, что я тут «взрослую изображаю», и, возможно, вспомнила бы про Сент-Луис. Миссис Флауэрс заранее знала, как я смущусь, – и это было хуже всего. Я взяла продукты и вышла дожидаться на солнцепеке. Хорошо бы заработать солнечный удар и умереть еще до того, как они выйдут из Лавки. Свалиться замертво прямо на крыльце.
Рядом с каменистой дорогой была тропа, миссис Флауэрс шагала впереди, помахивая руками и аккуратно ставя ноги между камней.
Не поворачиваясь, она произнесла:
– Я слышала, ты отлично учишься, Маргарита, но делаешь только письменные задания. Учителя жалуются, что тебя не заставишь говорить в классе.
Мы миновали треугольную ферму слева, тропинка расширилась – можно идти рядом. Я тащилась сзади – из-за вопросов двух типов: незаданных и не имеющих ответа.
– Догоняй, пойдем рядом, Маргарита.
Отказаться я бы не смогла, даже если бы и хотела. Она так прелестно произносила мое имя. Говоря точнее, каждое слово она произносила столь отчетливо, что ее бы понял даже иностранец, совсем не знающий английского.
– Никто не станет заставлять тебя говорить – возможно, это никому не по силам. Помни одно: язык для человека – средство общения с ближними, и только язык и отличает его от низменных тварей.
Для меня эта мысль была внове, нужно было время, чтобы ее обдумать.
– Бабушка твоя говорит, что ты много читаешь. При каждой возможности. Это хорошо, но этого недостаточно. Значение слов не ограничивается тем, что написано на бумаге. Для того чтобы в них зазвучали глубинные оттенки смысла, их должен произнести человеческий голос.
Я запомнила про голос и глубинные оттенки смысла. Мне это показалось очень верным и поэтичным.
Она сказала, что даст мне почитать свои книги – с условием, чтобы я читала вслух. И посоветовала постараться, чтобы каждое предложение прозвучало множеством разных способов.
– Если я увижу, что с моей книгой обращались недолжным образом, извинений не приму.
Всего моего воображения не хватило на то, чтобы представить себе, какого я заслужу наказания, если действительно попорчу книгу, принадлежащую миссис Флауэрс. Уж всяко это будет не просто милосердно быстрая смерть.
Меня поразили запахи в этом доме. Образ миссис Флауэрс никак не сочетался в моем сознании с приготовлением и употреблением еды и с прочими обычными поступками обычных людей. Наверняка там где-то был и нужник, но в моей памяти он не отложился.
Как только она открыла дверь, в нос ударил сладкий запах ванили.
– Я с утра испекла печенье. Видишь ли, я заранее решила пригласить тебя на печенье с лимонадом, чтобы спокойно поговорить. Лимонад в леднике.
Получается, у миссис Флауэрс лед есть даже в будние дни, при том что большинство семейств нашего городка покупали лед только к концу дня в субботу, несколько раз за все лето, чтобы набить деревянные ледники для мороженого.
Она забрала у меня сумки и исчезла за кухонной дверью. Я обвела глазами комнату – до того я и в самых дерзких мечтах не могла себе вообразить, что ее увижу. Со стен улыбались или грозили пожелтевшие фотографии, свежие белые занавески вздрагивали и выгибались на ветру. Мне хотелось вобрать всю эту комнату целиком и отнести Бейли, чтобы осмыслить и насладиться вместе.
– Садись, Маргарита. Вон там, у стола. – Она принесла блюдо, накрытое кухонным полотенцем. Хотя она и предупредила, что довольно давно не пекла сдобы, я была уверена в том, что печенье окажется изумительным – как и все в ней.
Передо мной лежали плоские кружочки теста, слегка подрумянившиеся по краям, масляно-желтые в середине. Такими – запивая их холодным лимонадом – можно было запросто питаться все детство. Вспомнив о хороших манерах, я откусывала с краю и понемногу, как подобает даме. Миссис Флауэрс сказала, что испекла печенье специально для меня и на кухне припасено еще, чтобы я отнесла домой брату. После этого я засунула в рот печенье целиком, жесткие крошки царапнули по деснам, и, если бы их не пришлось потом проглотить, все это напоминало бы осуществившуюся мечту.
За едой начался первый из «моих уроков жизни» – так мы потом стали их называть. Она сказала, что в отношении невежества надлежит проявлять нетерпимость, а в отношении неграмотности – понимание. Некоторые люди, которым не выпало учиться в школе, образованнее и даже толковее университетских профессоров. Она посоветовала мне внимательно вслушиваться в то, что называют «народной мудростью». В таких высказываниях при всей их незамысловатости заключен совокупный опыт многих поколений.
Когда я доела печенье, она смахнула крошки со стола и вытащила из шкафа маленькую, но толстую книжку. Я уже читала «Повесть о двух городах», и мне она пришлась по душе: очень романтично. Миссис Флауэрс раскрыла первую страницу, и я впервые в жизни услышала стихи.
«Это было лучшее из всех времен, это было худшее из всех времен…»
[4] Голос ее проскальзывал сквозь слова, обтекал их. Она почти пела. Захотелось взглянуть на страницу. Это та же, которую я уже читала? Или там есть ноты и линейки, как в сборнике гимнов? Голос чтицы хлынул нежным каскадом. Выслушав в своей жизни тысячу проповедников, я знала: чтение подходит к концу, а я ведь так и не расслышала – не расслышала так, чтобы понять, – ни единого слова.
– Как, нравится?
До меня дошло, что она ждет ответа. На языке все еще оставался сладкий привкус ванили, чтение чудом звучало в ушах. Не заговорить было невозможно.
Я сказала:
– Да, мэм.
То было самое малое, что я могла сделать, – но и самое большое тоже.
– И еще одно. Возьми этот сборник стихов и выучи одно стихотворение – для меня. Когда придешь в следующий раз, расскажешь.
Глядя сквозь хитросплетение лет, я часто пытаюсь отыскать сущность очарования, которое с такой легкостью обнаружила в ее дарах. Суть ускользает, аура остается. Если тебя допустили – нет, пригласили – в личную жизнь постороннего человека, позволили разделить его радости и горести – это равнозначно тому, чтобы поменять горькую южную полынь на кубок меда в обществе Беовульфа или на чашку горячего чая с молоком в компании Оливера Твиста. Когда я произнесла: «Это куда, куда лучше, чем я могу, чем могла когда-либо…» – у меня от такого самопожертвования слезы навернулись на глаза.
