В военные времена город вел себя как умная женщина во времена осады. Она отказалась от всего, от чего можно отказаться, не поступившись безопасностью, надежно припрятала то, что смогла прибрать к рукам. Город сделался для меня идеальным воплощением того, чем я хочу стать, когда вырасту. Доброжелательный, но не экспансивный, сдержанный, но не холодный и не угрюмый, почтенный без всякой чопорности.
Для жителей Сан-Франциско «подлинным городом» были Залив, туман, отель «Сэр Фрэнсис Дрейк», бар «Топ оф зе марк», китайский квартал, район Сансет и так далее, в том же белом духе. Для меня, тринадцатилетней негритянки, чье развитие замедлили Юг и образ жизни чернокожих южан, город был воплощением красоты и воплощением свободы. Туман был не просто водяным паром, поднимавшимся от Залива и расползавшимся по холмам, он был легким дыханием безличия, он окутывал и скрывал застенчивого путника. Я стала дерзкой, избавилась от всех страхов – меня опьянял сам факт существования Сан-Франциско. Чувствуя себя в броне высокомерия совершенно безопасно, я твердо верила, что никто не любит этот город так же, как и я. Я бродила вокруг отеля «Марк Хопкинс», смотрела на «Топ оф зе марк», но (вот уж зелен виноград) меня сильнее впечатлял вид на Окленд с холма, чем многоуровневое здание и входившие в него посетители в мехах. Много недель после того, как мы с городом достигли договоренности по поводу моего в нем места, я бродила по разным достопримечательностям и обнаруживала: они – пустышки, ничуть не похожие на Сан-Франциско. Морские офицеры с их богато одетыми женами и чистенькими белыми младенцами принадлежали к иному пространственно-временному измерению. Ухоженные старухи в автомобилях с шоферами и молодые блондинки в лайковых туфельках и кашемировых свитерах, может, и были жительницами Сан-Франциско, но оставались в лучшем случае позолотой на раме к моему портрету города.
Гордость и предубеждение бродили рука об руку по живописным холмам. Уроженцы Сан-Франциско, считавшие город своей собственностью, вынуждены были мириться с притоком не вожделенных и воспитанных туристов, а грубых невежественных провинциалов. Кроме того, им приходилось жить с подспудным чувством вины, вызванным тем, как обошлись с их бывшими одноклассниками-нисэями.
Малограмотные белокожие южане в полной сохранности доставили на Запад из Арканзаса и из болот Джорджии все свои предрассудки. Бывшие фермеры-чернокожие не оставили дома недоверие и страх перед белыми – то, что история внушила им на своих трагических уроках. Представители двух этих общин вынуждены были трудиться бок о бок на военных заводах, взаимная неприязнь нарастала и нарывами вскрывалась на лице города.
Любой уроженец Сан-Франциско готов был поклясться Золотыми Воротами, что в их охлажденном кондиционерами городе нет никакого расизма. Увы, он бы кардинально ошибся.
В городе циркулировала история про почтенную пожилую местную даму, которая отказалась сесть в трамвае рядом с чернокожим в гражданском, даже когда он подвинулся, чтобы освободить ей место. Объяснила она это так: не станет она сидеть с уклоняющимся от призыва, который к тому же еще и черный. Она добавила, что он мог бы, по крайней мере, пойти сражаться за свою страну – как вот сын ее сражается на Иводзиме. Дальше в истории говорилось, что негр отодвинулся от окна и показал ей пустой рукав. А потом произнес с неколебимым чувством собственного достоинства: «Тогда попросите сына поискать мою руку – она где-то там осталась».
28
Хотя училась я очень хорошо (после приезда из Стэмпса я перескочила через класс), приноровиться к старшей школе мне не удавалось. Меня отправили в соседнюю с домом школу для девочек, и тамошние юные леди оказались шустрее, заносчивее, злее и предубежденнее, чем в Школе округа Лафайет. Многие чернокожие ученицы были, как и я, прямиком с Юга, однако успели повидать (или утверждали, что успели) яркие огни «Большого Д» (Далласа) или Т-Тауна (Талсы в Оклахоме) – об этом можно было судить по их речи. Они кичились своей неуязвимостью и вместе с мексиканками, которые прятали ножи в высоких прическах, до полусмерти запугивали белых учениц, а также тех чернокожих и мексиканок, которые не умели прикрыться щитом бесстрашия. По счастью, меня перевели в Школу Джорджа Вашингтона.
Ее красивые здания стояли на невысоком холме в жилом районе для белых, кварталах в шестидесяти от негритянской окраины. В первом семестре я была одной из трех чернокожих учеников в школе и в этой разреженной атмосфере еще сильнее полюбила своих соплеменников. По утрам, пересекая на автобусе свое гетто, я испытывала смесь ужаса и тягостных предчувствий. Я знала, что очень скоро мы выедем за пределы привычного и чернокожие, которые уже сидели в автобусе, когда я вошла, почти все выйдут, а мне придется одной преодолевать сорок кварталов ухоженных улиц, ровных лужаек, белых домов и богатых детей.
По вечерам, по пути домой, на место прежних чувств приходили радость, предвкушение и облегчение, как только передо мной появлялись первые вывески: «БАРБЕКЮ», «ТРАКТИР – ЗАХОДИ», «ДОМАШНЯЯ ЕДА», а на улицах – первые темные лица. Я понимала: я снова среди своих.
В школе я, к разочарованию своему, выяснила, что я – не самая блестящая, даже далеко не самая блестящая ученица. У белых был куда более богатый словарный запас, а самое страшное – они куда реже испытывали страх в классе. Они без колебаний поднимали руку, если учитель задавал вопрос; даже если они ошибались, они делали это с чувством самоуверенности, я же должна была быть стопроцентно убеждена в своей правоте, прежде чем решиться привлечь к себе внимание.
Школа Джорджа Вашингтона стала первой моей настоящей школой. Я, скорее всего, совершенно зря потратила бы там свое время, если бы судьба не послала мне изумительного педагога. Мисс Кирвин была из тех редких учителей, которые всей душой влюблены в информацию. Никто меня не разубедит, что ее любовь к преподаванию проистекала не столько из приязни к ученикам, сколько из желания убедиться, что некоторые из известных ей фактов попадут в надежные хранилища, а оттуда их передадут дальше.
Она и ее незамужняя сестра проработали в системе образования Сан-Франциско двадцать с лишним лет. Моя мисс Кирвин – высокая пышущая здоровьем полная дама с седыми волосами цвета бортов военного корабля – преподавала основы права и обществоведение. В конце четверти наши учебники по ее предметам были такими же чистыми, а страницы – такими же гладкими, как и когда нам их раздали. Мисс Кирвин никогда или почти никогда не просила своих учеников открывать учебники.
Каждый урок она начинала так:
– Добрый день, дамы и господа!
Я никогда еще не слышала, чтобы взрослый настолько уважительно обращался к подросткам. (Взрослые склонны считать, что проявлением почтения поколеблют свой авторитет.)
– В сегодняшней «Кроникл» напечатана статья об угледобыче в Каролинах (или на какой-то другой отвлеченный предмет в том же роде). Уверена, что вы все читали эту статью. Попрошу кого-нибудь осветить этот вопрос подробнее.
После первых двух недель учебы у нее я, как и другие увлекшиеся ученики, начала читать городские газеты, журналы «Тайм», «Лайф» и вообще все, что удавалось достать. Мисс Кирвин доказала, что Бейли был прав. Он однажды сказал мне, что «любые знания – это валюта, ее стоимость зависит от состояния рынка».
