Среди прочего, в наши вечерние обязанности входило разбросать лопатой зерно для куриц и смешать сухие отруби с объедками и маслянистой водой, в которой вымыли посуду, – на корм свиньям. Мы с Бейли брели по закатным тропкам в свинарник и, забравшись на первую перекладину ограды, выливали неаппетитное месиво благодарным свиньям. Они зарывались нежными розовыми пятачками в это пойло, пофыркивали и похрюкивали от удовольствия. Мы похрюкивали в ответ – и не то чтобы в шутку. Мы тоже были благодарны за то, что самое грязное дело позади, а вонючая жижа только и попала, что на ботинки, чулки, ноги и руки.
Как-то в конце дня, когда мы кормили свиней, я услышала во дворе лошадиное ржание (в принципе, двор был скорее подъездной дорожкой, вот только не было машины, чтобы по нему подъезжать) – и помчалась выяснять, кто это приехал верхом вечером четверга, когда даже мистер Стюарт, немногословный и угрюмый владелец собственной верховой лошади, наверняка сидит у горящего очага и никуда не двинется, пока утро не призовет его обратно в поле.
Бывший шериф залихватски сидел в седле. Безразличием своим он выражал авторитет и власть даже над бессловесными тварями. А уж над чернокожими он властен и подавно. Тут и говорить не о чем.
Его гнусавый голос заплясал в студеном воздухе. Мы с Бейли слышали из-за угла лавки, как он говорит Мамуле:
– Энни, скажи Вилли, чтоб никуда сегодня не высовывался. Какой-то черномазый псих нынче белую даму обидел. Попозже сюда парни заявятся.
Столько медленных лет с тех пор прошло, а я все помню привкус страха, заполнивший мне рот горячим сухим воздухом, сделавший тело невесомым.
«Парни»? Цементные лица и безжалостные глаза, прожигавшие на тебе одежду, стоило им увидеть тебя на главной улице в центре города в субботу. Парни? Вид такой, будто юность их миновала. Парни? Нет уж, здоровые мужики, присыпанные могильной пылью старости, – ни красоты, ни знаний. Уродство и гниль дряхлой гнуси.
Если в Судный день призовет меня святой Петр свидетельствовать по поводу этого доброго дела бывшего шерифа, я не смогу сказать ни слова в его защиту. Его уверенность в том, что и мой дядя, и все остальные чернокожие мужчины, услышав про замыслы Клана, разбегутся по домам и зароются в куриный навоз, звучала слишком унизительно. Не став дожидаться Мамулиной благодарности, он выехал со двора в полном убеждении, что поступил порядочным образом, что он этакий милостивый господин, который только что спас приближенных рабов от законов страны, которым потворствовал.
В тот же миг – еще не отгремел топот копыт – Мамуля задула все керосиновые лампы. Негромко, настойчиво переговорила с дядей Вилли и кликнула нас с Бейли в Лавку.
Нам велено было вытащить картофель и лук из ящиков, выбить в них внутренние разделители. Потом, с мучительной и боязливой медлительностью, дядя Вилли передал мне свою палку с резиновым наконечником и нагнулся, чтобы забраться в ставший просторным пустой ящик. Прошла целая вечность, прежде чем он смог улечься туда; мы набросали сверху лука и картошки, слой за слоем, как в кастрюле с рагу. Бабушка встала в темной Лавке на колени и начала молиться.
Нам повезло: «парни» не ворвались в тот вечер в наш двор и не потребовали, чтобы Мамуля открыла Лавку. Они наверняка обнаружили бы дядю Вилли и столь же наверняка линчевали бы. Он всю ночь стонал – можно было подумать, он действительно повинен в каком-то гнусном преступлении. Тяжкие звуки пробивались сквозь покров из овощей, и мне виделось, как рот его свисает на правую сторону, как слюна заливает глазки́ молодым картофелинам и, подобно каплям росы, остается ждать утреннего тепла.
4
Чем один городок на Юге отличается от другого, или от городка или деревни на Севере, или от городского многоквартирного дома? Ответ, видимо, таков: опытом, который разделяет не знающее ответа на этот вопрос большинство («оно») и знающее меньшинство («ты»). Все детские вопросы без ответов рано или поздно переадресуются городку, там на них отвечают. Герои и злодеи, ценности и предубеждения – всё впервые познается и наделяется ярлыками в такой обстановке. Впоследствии меняются лица, места, порой даже расы, уловки, приверженности и цели, но под этими проницаемыми масками навеки остаются лица детства в шапочках с помпонами.
Мистер Макэлрой, который жил в большом неопрятном доме рядом с Лавкой, был очень высок и могуч, и, хотя годы подъели плоть у него на плечах, они не успели – в те времена, когда я его знала, – добраться до выпуклого живота, до рук или ног.
Он был единственным знакомым мне чернокожим – за исключением директора школы и заезжих учителей, – который носил брюки и пиджак из одного материала. Когда я узнала, что мужскую одежду именно так и продают и это называется «костюмы», я, помнится, порешила, что кто-то очень умный додумался до такой штуки: в таком виде мужчины выглядят менее мужественными, менее угрожающими и чуть больше похожи на женщин.
Мистер Макэлрой никогда не смеялся, улыбался редко, а еще – нужно отдать ему должное – любил разговаривать с дядей Вилли. Он никогда не ходил в церковь – по нашему с Бейли мнению, это свидетельствовало об исключительной отваге. Как было бы здорово расти вот так – презрительно поглядывая на религию сверху вниз, особенно если живешь по соседству с таким человеком, как наша Мамуля.
Я следила за ним, постоянно предвкушая, что он того и гляди что-нибудь да выкинет. Это никогда не надоедало, не разочаровывало, не развеивало очарования, хотя с высокой жердочки нынешнего возраста я вижу лишь очень незамысловатого, малоинтересного человека, который продавал патентованные лекарства и укрепляющие снадобья самым невзыскательным жителям городков (деревень), окружавших крупный город Стэмпс.
У мистера Макэлроя и бабушки, похоже, сложилось взаимопонимание. Мы пришли к этому выводу по той причине, что он никогда не прогонял нас со своего участка. Летом, в свете предзакатного солнца, я часто сидела у него во дворе под мелией, в облаке горьковатого запаха ее плодов, убаюканная жужжанием мух, которые слетались на ягоды. Он же покачивался в гамаке на террасе, в своем коричневом костюме-тройке, а широкая панама кивала в такт гудению насекомых.
Больше, чем поздороваться раз в день, нам от мистера Макэлроя ничего не перепадало. Обронив: «Доброе утро, девочка» или: «Добрый день, девочка», он уже не произносил ни слова, даже если мы снова встречались на дорожке у его дома или у колодца или натыкались на него за домом, куда забегали во время игры в прятки.
Все мое детство он оставался загадкой. Человек, который владел участком земли и большим домом со множеством окон и с верандой: она шла по периметру, лепилась к стенам со всех сторон. Самостоятельный негр. Для Стэмпса – почти анахронизм.
Главным человеком в моем мире был Бейли. То, что он приходился мне братом, единственным братом, без всяких сестер, с которыми им пришлось бы делиться, представлялось такой удачей, что мне хотелось жить, как положено хорошей христианке, ради одного того, чтобы выразить Богу свою благодарность. Я была крупной, угловатой, неловкой, он – маленьким, грациозным, складным. Про меня другие ребята говорили, что я «цвета дерьма», но всем нравилась его бархатисто-черная кожа. Его волосы спадали на шею вороными завитками, на моей голове росла черная проволока. Тем не менее он меня любил.
