Я легла и заснула так, будто желание умереть все-таки сбылось. Утром меня не обеспокоили ни пустое и незнакомое помещение, ни онемевший бок. Я приготовила и съела большой завтрак, взяла глянцевый журнал и села дожидаться папу.
К пятнадцати годам жизнь уже преподала мне неопровержимый урок: в определенных обстоятельствах сдаться столь же почетно, как и сопротивляться, особенно если у тебя нет выбора.
Приехал папа – пиджак накинут поверх полосатой хлопковой формы диетолога военно-морского флота; он осведомился, как я себя чувствую, выдал мне полтора доллара и поцелуй, сказал, что появится поздно вечером. Рассмеялся, как обычно. Нервничал?
Оставшись одна, я вообразила себе, что вернутся владельцы и обнаружат меня в своем доме; поняла, что даже не запомнила, как они выглядят. Как вынести их презрение или жалость? Если я исчезну, папа лишь почувствует облегчение, уж не говоря про Долорес. Колебалась я едва ли не слишком долго. Как поступить? Хватит ли мне храбрости покончить с собой? Если прыгнуть в океан, меня ведь выбросит на берег распухшей, как того мужчину, которого видел в Стэмпсе Бейли? Мысль о брате меня охладила. Как бы он поступил? Я выждала долгий миг и еще долгий миг, а потом он дал мне приказ: уходи отсюда. Но на свою жизнь не покушайся. Это всегда успеется, если дела пойдут совсем скверно.
Я сделала несколько бутербродов с тунцом, добавив маринованные огурцы, сунула в карман запас пластыря, пересчитала деньги (три доллара плюс несколько мексиканских монеток) и вышла за дверь. Услышав, как она хлопнула, я поняла: решение оказалось бесповоротным. Ключа у меня не было, и не нашлось бы на свете такой силы, которая заставила бы меня стоять и ждать, пока папины друзья вернутся и из жалости пустят меня обратно.
Оказавшись на свободе, я задумалась о будущем. Самое простое решение вопроса бездомности отвергла решительно. Можно вернуться домой к маме – да вот только нельзя. Мне ни за что не удалось бы спрятать от нее порез на боку. Она слишком наблюдательна, обязательно заметит присохший пластырь и то, как я берегусь из-за раны. А если мне не удастся скрыть от нее рану, разыграется еще одна кровавая драма. Я подумала про бедного мистера Фримена, про чувство вины, что до сих пор обволакивала мое сердце, этакий назойливый пассажир.
32
Весь день я бесцельно блуждала по оживленным улицам. Шумные дешевые рынки, где суетились и смеялись моряки и дети, где пытали удачу в играх, выглядели завлекательно, однако, пройдя через один из них, я поняла, что шансами, может, и обзаведусь, а вот деньгами – нет. Я пошла в библиотеку, часть дня сидела и читала научную фантастику; наведалась в облицованную мрамором уборную, сменила повязку.
На одной невыразительной улице мне попалась свалка металлолома, где валялись остовы старых машин. Мертвые скелеты выглядели так непривлекательно, что я решила их осмотреть. Пока я пробиралась сквозь эти останки, мне пришло в голову временное решение. Найду-ка я машину, чистую или почище, и устроюсь в ней на ночь. С оптимизмом неопытности я полагала, что утром обязательно подвернется решение получше. Мне приглянулась высокая серая машина возле забора. Сиденья в ней были не драные, и хотя она успела лишиться и колес, и даже ободьев, но довольно устойчиво стояла на бамперах. Мысль о том, что ночевать придется почти на свежем воздухе, заставила меня еще отчетливее ощутить свою свободу. Я – сорвавшийся с бечевки воздушный змей, плывущий на мягком ветру, у меня единственный якорь – моя собственная воля. Выбрав машину, я залезла внутрь. Съела бутерброды с тунцом, потом стала осматривать пол в поисках дырок. Страх, что явятся крысы и отгрызут мне нос во сне (в газетах недавно сообщали о нескольких таких случаях), пугал меня даже сильнее, чем темные остовы на свалке и стремительно сгущавшаяся тьма. Впрочем, мое серое пристанище, похоже, было защищено от крыс, так что я отказалась от мысли прогуляться еще, решила сидеть смирно и ждать, когда придет сон.
Машина моя стала островом, а свалка – морем; я была одна, меня обволакивало тепло. От материка меня отделяло одно-единственное решение. Потом вечер наступил по-настоящему, зажглись фонари, а в мой мир то и дело навязчиво вторгался свет фар проезжавших автомобилей. Я считала эти фары, потом помолилась и уснула.
Разбудил меня яркий утренний свет, все вокруг оказалось очень странным. Во сне я соскользнула с сиденья и всю ночь проспала в неудобной позе. Пытаясь заставить свое тело распрямиться, я увидела за окном коллаж из негритянских, мексиканских и белых физиономий. Они все смеялись и гримасничали, шевелили губами, однако в мое укрытие не проникало ни звука. На лицах было столько неуемного любопытства, что я поняла: никуда они не уйдут, пока не выяснят, кто я такая; поэтому я открыла дверь и приготовилась рассказать им любую историю (можно даже и правду), только бы отвязались.
Оконные стекла и остатки сна исказили их черты. В первый-то момент я подумала, что это взрослые – какие-нибудь обитатели Бробдингнега или того не легче. Выйдя наружу, я выяснила, что лишь один из них ростом выше меня, а я лишь на несколько лет их младше. Меня спросили, как меня зовут, откуда я, как попала на свалку. Приняли мое объяснение, что я из Сан-Франциско, имя мое Маргарита, а зовут меня Майей и мне попросту некуда больше пойти. Высокий парень – он представился как Бутси – широким жестом пригласил меня в их компанию, сказал, что я могу оставаться сколько хочу, главное – соблюдать их правило: люди противоположного пола вдвоем вместе не спят. Собственно, если не идет дождь, все вообще спят отдельно. Просто некоторые машины текут, вот в плохую погоду и приходится объединяться. Красть тоже запрещается, не ради бессмертия души, а потому что тогда на свалку явится полиция, а поскольку все они – несовершеннолетние, их запросто могут забрать в приемные семьи или в подростковый отдел полиции. Каждый чем-то занимался. Девочки по большей части собирали бутылки, а по выходным подрабатывали в столовках. Мальчишки стригли газоны, подметали в бильярдных, выполняли всякие поручения в мелких негритянских лавках. Все заработанное сдавали Бутси и использовали совместно.
За месяц, проведенный на свалке, я научилась водить машину (у старшего брата одного из мальчишек имелась машина на ходу), сквернословить и танцевать. Единственным мальчишкой, который бегал с нашей компанией, а жил при этом дома с мамой, был Ли Артур. Миссис Артур работала по ночам, поэтому в пятницу вечером все девчонки шли к Ли помыться. Белье мы стирали в прачечной самообслуживания, а если что нужно было погладить, мы просились к Ли и поручали глажку кому-то одному – как и все прочие хозяйственные дела.
В субботу по вечерам мы участвовали в конкурсе на лучшего танцора джиттербага в «Серебряной туфельке» – вне зависимости от того, умели мы танцевать или нет. Призы выглядели соблазнительно (первой паре – двадцать пять долларов, второй – десять, третьей – пять), и Бутси рассудил, что, если попробуют все, у нас больше шансов. Партнером моим был мексиканский парнишка по имени Хуан, и, хотя танцевал он не лучше моего, получалось у нас очень живописно. Был он очень мал ростом, с копной прямых черных волос, которые красиво разлетались при вращении, а я была худой, чернокожей и высокой, как дерево. В последние мои выходные на свалке нам все-таки достался второй приз. Танец, который мы исполнили, невозможно ни воспроизвести, ни описать – можно лишь сказать, что страсть, с которой мы швыряли друг друга в разные стороны на маленьком танцполе, рьяностью напоминала борцовский поединок или рукопашную схватку.
