За месяц мой образ мыслей изменился настолько, что я сама себя с трудом узнавала. Безусловное приятие со стороны сверстников не оставило и следа от прежней неуверенности. Странное дело, но эти беспризорники, пена военной лихорадки, показали мне, что такое человеческое братство. После того как мне довелось разыскивать на продажу небитые бутылки вместе с белой девчонкой из Миссури, мексиканкой из Лос-Анджелеса и негритянкой из Оклахомы, я никогда уже не ощущала себя изгоем человеческой расы. Отсутствие критики – оно было обычным делом в нашей разношерстной компании – произвело на меня сильное впечатление и на всю жизнь задало для меня тональность терпимости.
Я позвонила маме (голос ее звучал будто из другого мира) и попросилась домой. Она сказала, что отправит билет на самолет на папин адрес; я же объяснила, что проще напрямую заплатить авиакомпании, а я билет заберу. Мама согласилась с той изумительной легкостью, которую всякий раз выказывала при возможности проявить великодушие.
Раскованность нашей жизни заставляла предположить, что друзья мои не станут проявлять сильных чувств по поводу моего отъезда. Я оказалась права. Забрав билет, я объявила как бы между прочим, что завтра уезжаю. Мое откровение было принято с ничуть не меньшим бесстрастием (которое в их случае не было позой), друзья пожелали мне всего лучшего. Мне не хотелось долгих прощаний со свалкой и с моей машиной, поэтому последнюю ночь я провела в круглосуточном кино. Одна девочка – имя и лицо стерлись за давностью лет – подарила мне «кольцо в память о вечной дружбе», а Хуан – черный кружевной носовой платок, если я вдруг когда пойду в церковь.
Я вернулась в Сан-Франциско: похудевшая, довольно запущенная, без багажа. Мама быстро взглянула на меня и спросила:
– Чего, у папы так плохо кормят? Пошли-ка поедим, а то кости торчат.
Она, как у нее это называлось, «взяла ноги в руки», и скоро я уже сидела за накрытым скатертью столом, уставленным специально для меня приготовленной едой.
Я вновь оказалась дома. И мама моя была добропорядочной женщиной. А Долорес – дурой и, самое главное, вруньей.
33
После поездки на юг дом наш показался мне меньше и тише, первоначальный блеск Сан-Франциско слегка поблек. На лицах у взрослых уже не отражалось столь безусловной мудрости. Я сказала себе, что обменяла частицу своей молодости на опыт, при этом выиграла больше, чем потеряла.
Бейли тоже стал гораздо старше. Старше меня на много лет. За это лето расставания с детством он сдружился с компанией каких-то мутных уличных парней. Стал говорить по-другому. Постоянно добрасывал в речь сленговые словечки – будто кидал клецки в кастрюлю. Он, надо думать, обрадовался моему возвращению, однако вида не подал. Когда я попыталась поведать ему о своих приключениях, и грустных, и интересных, он отреагировал с равнодушной незаинтересованностью – и рассказ замер у меня на губах. Новые его знакомцы торчали у нас в гостиной и в прихожей, в костюмах-«зутах» и широкополых шляпах, брякали длинными змеями цепочек, пристегнутых к поясным ремням. Они тайком пили самодельный джин и рассказывали грязные анекдоты. Не испытывая сожалений, я все же вынуждена была с печалью признать, что взросление – не такой безболезненный процесс, как хотелось бы думать.
Лишь в одном мы с братом сблизились сильнее прежнего. Я вошла во вкус и полюбила танцевать на публике. Мамины уроки – а она танцевала с неподражаемой естественностью – не сразу дали свои плоды. Но благодаря недавно обретенной за высокую цену уверенности в себе я научилась отдаваться ритму: пусть кружит меня, как заблагорассудится.
Мама разрешала нам ходить на танцы под оркестр в переполненном городском танцевальном зале. Мы танцевали джиттербаг под музыку Каунта Бейси, «большое яблоко» под Кэба Кэллоуэя и хаф-тайм-техас-хоп под Дюка Эллингтона. И нескольких месяцев не прошло, а милашка Бейли и его дылда-сестрица стали этакими знаменитыми пляшущими дурачками (очень точное определение).
Хотя я (пусть и ненамеренно) рискнула ради них жизнью, теперь мамина репутация, доброе имя и общественное положение почти совсем перестали меня интересовать. Нет, я не стала относиться к маме с меньшей приязнью, просто меня куда меньше занимали всё и все. Я часто думала о том, как тосклива жизнь, когда ты уже испытал на себе все ее неожиданности. Всего за два месяца я превратилась в пресыщенного человека.
Маму с Бейли связывали свирепые Эдиповы отношения. Они не могли существовать ни вместе, ни врозь, при этом все ограничители – совесть и общество, нравственность и этос – подталкивали их к расставанию. Мама, воспользовавшись незначительным предлогом, выставила Бейли из дома. Он под столь же незначительным предлогом подчинился. Бейли исполнилось шестнадцать лет: он был мал ростом для своего возраста, умен для любого и беззаветно влюблен в Любимую Мамочку. Его героями были ее друзья, а ее друзья были большими людьми в сфере рэкета. Они ходили в длинных пиджаках за двести долларов, ботинках от Буша по пятьдесят долларов пара и в шляпах от Нокса. У них были рубашки с монограммами и ногти с маникюром. Каково было шестнадцатилетнему подростку состязаться с такими могучими соперниками? Чего мог, он добился. Завел потасканную белую проститутку, перстень с бриллиантом на мизинце и твидовый пиджак с рукавами реглан. Вряд ли он сознательно считал свои новоприобретения этаким ключиком, которым можно открыть сезам обожания Любимой Мамочки. Да и она понятия не имела, что это ее предпочтения толкают его на такие безумства.
Стоя за кулисами, я вслушивалась и вглядывалась в эту трагедию, шаг за шагом двигавшуюся к развязке. Вмешаться – даже помыслить о вмешательстве – было невозможно. Проще помешать восходу солнца или движению урагана. Да, мама была красивой женщиной, требовавшей от всех мужчин дани повиновения, но при этом она была еще и матерью, причем «чертовски хорошей». Не будет какая-то там замурзанная белая шлюха эксплуатировать ее сына – ей только и нужно, что снять сливки с его юности и испортить ему взрослую жизнь. Да вот шиш ей.
Бейли же, в свою очередь, был ее сыном. Он не собирался сносить пренебрежение даже самой красивой женщины на свете. А тот факт, что она по чистой случайности оказалась его матерью, никак не ослаблял его решимости.
Выкатываться отсюда? Да запросто. Прямо завтра? А чего не сегодня? Сегодня? Прямо сейчас? При этом ни тот ни другая с места не сдвинулись, пока не согласовали все последовательные шаги.
Несколько недель, пока длилась эта свирепая схватка, я сидела в озадаченности. Нам не разрешали сквернословить и даже в открытую язвить, но Бейли змеиным кольцом заворачивал слова вокруг языка и выплевывал их в маму каплями серной кислоты. Она отвечала своими колючками (страстными всплесками, способными содрать волосы с груди самого сильного мужчины), а потом мило себя корила (но так, что слышала только я).
Я не участвовала в этих борениях любви и власти. Правильнее будет сказать, что, поскольку в клакерах никто из них не нуждался, меня просто позабыли на обочине.
Все это напоминало Швейцарию времен Второй мировой войны. Вокруг свистели снаряды, терзались живые души, а я ничего не могла поделать, вынужденная сохранять нейтралитет – со все угасавшей надеждой.
