Я не просто простила секретаршу, я пожалела ее, как сестру – жертву того же кукловода.
Сев на трамвай, я опустила в ящик плату за проезд, а кондукторша глянула на меня обычным презрительно-суровым взглядом белых.
– Проходим в вагон, проходим в вагон, пожалуйста.
Она похлопала себя по сумке.
Ее гнусавый южный выговор прервал мою задумчивость, и я заглянула на самое дно своих мыслей. Все это ложь, удобная ложь. Секретарша только прикидывается невиноватой, да и я тоже. Шарада, которую мы разыграли в неопрятной приемной, напрямую связана с тем, что я – чернокожая, а она – белая.
Я не пошла внутрь вагона, стояла на приступочке рядом с кондукторшей и злобно на нее смотрела. Мозг вопил с такой энергичностью, что от его заявления у меня вздулись вены, а рот сжался в кольцо.
Я ПОЛУЧУ ЭТУ РАБОТУ. Я БУДУ КОНДУКТОРШЕЙ, БУДУ НОСИТЬ НА ПОЯСЕ ПОЛНУЮ СУМКУ МЕЛОЧИ. БУДУ.
Следующие три недели напоминали пчелиные соты, наполненные решительностью, в леток влетали и вылетали дни. Негритянские организации, в которые я обратилась за поддержкой, перекидывали меня туда-сюда, точно волан на площадке для бадминтона. Чего мне сдалась именно эта работа? Там, где платят в два раза больше, отчаянно не хватает людей. Мелкие чиновники, к которым я смогла пробиться, сочли меня ненормальной. Возможно, так оно и было.
Центр Сан-Франциско сделался чуждым, холодным, улицы, которые я любила с задушевной фамильярностью, превратились в неведомые, злонамеренно петлявшие проулки. Старинные здания, серые рококошные фасады которых хранили мои воспоминания о калифорнийской золотой лихорадке, «Алмазной Лил», Роберте Сервисе, Джоне Саттере и Джеке Лондоне, превратились в надменные постройки, составившие гнусный сговор – не пускать меня внутрь. В трамвайную контору я ездила регулярно, будто мне за это платили. Битва ширилась. Я теперь конфликтовала не только с «Маркет-стрит рейлвей», но и с мраморным вестибюлем здания, где контора находилась, с лифтами и лифтерами.
В этот непростой период мы с мамой сделали первые шаги по долгому пути ко взаимному взрослому восхищению. Она не просила меня ни в чем отчитываться, я не вдавалась в подробности. Но каждое утро она готовила завтрак, давала мне денег на проезд и на обед, будто провожая на работу. Она полностью сознавала несправедливость жизни и то, что в борьбе есть своя радость. Ей было очевидно, что я не ищу славы, и ей было столь же ясно, что я не сдамся, пока не исчерпаю все возможности.
Однажды утром, когда я выходила из дома, она сказала:
– Сколько в жизнь вложишь, столько от нее и получишь. Вложи всю душу в то, что делаешь, помолись – а там уже садись и жди.
В другой раз она мне напомнила, что «кто себе помогает, тому и Бог помогает». Запас афоризмов у нее был неисчерпаемый, и она извлекала их на свет по мере надобности. Удивительное дело, я терпеть не могла клише, но она умела придать им налет новизны и заставить меня задуматься – как минимум ненадолго. Когда меня потом спрашивали, как я получила эту работу, я не могла дать однозначного ответа. Знаю только, что в один прекрасный день – такой же тоскливый, как и все предыдущие, – я сидела в конторе, якобы дожидаясь собеседования. Секретарша подозвала меня к своему столу, протянула пачку документов. Это были бланки заявлений о приеме на работу. Сказала: заполнить в трех экземплярах. Думать о том, победа это или нет, было некогда, потому что стандартные вопросы напомнили мне о необходимости хитрить и изворачиваться. Сколько мне лет? Перечислите предыдущие места работы, начиная с последнего и до первого. Сколько вы зарабатывали, почему уволились? Приложите две рекомендации (не от родственников).
Сидя за боковым столиком, мы с моим мозгом плели замысловатую паутину полуистин и полных неправд. Внешне я оставалась безучастной (давно освоенная уловка), а сама стремительно сочиняла басню про Маргариту Джонсон, девятнадцати лет, бывшую компаньонку и личного шофера Энни Хендерсон (белой дамы) в городе Стэмпс, штат Арканзас.
Мне пришлось сдать кровь, пройти тесты на профпригодность, координацию, тест Роршаха – и вот настал изумительный день, когда я стала первой чернокожей сотрудницей трамвайного управления Сан-Франциско.
Мама дала мне денег на подгонку синего саржевого костюма, я научилась заполнять ведомости, выдавать сдачу, компостировать билеты. Время сгрудилось, и в самом Конце Дней меня болтало на задней площадке шаткого вагона, а сама я мило улыбалась и убеждала своих подопечных «пожалуйста, проходить в середину вагона».
Целый семестр мы с трамваями вместе танцевали шимми, взмывая и соскальзывая вниз по крутым склонам Сан-Франциско. Я отчасти утратила характерную для негритянского гетто привычку заслоняться от мира – я постоянно пробиралась и проталкивалась по Маркет-стрит с ее облезлыми пристанищами для бездомных моряков, мимо тихой гавани – парка у Золотых Ворот, мимо запертых, нежилых с виду зданий в районе Сансет.
Мой график работы выглядел так прихотливо, что нетрудно было поверить: начальство его составляет злонамеренно. Когда я упомянула о своих подозрениях при маме, она ответила:
– Об этом не переживай. Хотела – получила, а получила – расхлебывай. Я тебе покажу: это очень просто, ежели подналечь.
Она не ложилась спать, чтобы отвезти меня в депо к половине пятого утра или забрать меня, если смена заканчивалась перед самым рассветом. Опыт преодоления жизненных опасностей научил ее, что хотя на общественном транспорте со мной ничего не случится, но она «не доверит своего ребенка ни одному таксисту».
Когда начался весенний семестр, я вернулась в лоно официального образования. Я стала старше, мудрее, гораздо самостоятельнее: у меня имелись собственный банковский счет и купленная на свои деньги одежда; я была уверена, что вывела и усвоила магическую формулу и она теперь введет меня в круг веселой жизни, которой живут мои современники.
Как бы не так. Не прошло и нескольких недель, как я поняла, что мы с моими одноклассниками стремительно расходимся в противоположных направлениях. Их занимали и вдохновляли будущие футбольные матчи; я же в недавнем прошлом вела в темноте машину по незнакомому мексиканскому склону. Их страшно волновало, кто достоин стать очередным старостой класса и когда с зубов им снимут металлические скобки, а я помнила, как месяц спала в разбитом автомобиле, как в предрассветные часы ездила кондуктором в трамвае. Сама того не желая, из человека, не ведающего о собственном неведении, я превратилась человека, сознающего свое осознание. Худшей частью этого осознания было то, что я сама не понимала, что именно я осознаю. Я знала, что знаю совсем мало, но была убеждена: тому, что мне необходимо узнать, в Школе Джорджа Вашингтона меня не научат.
Я начала пропускать уроки: бродила по парку у Золотых Ворот, разглядывала сверкающие прилавки универмага «Эмпориум». Когда мама выяснила, что я превратилась в прогульщицу, она сказала, что если мне в какой день неохота будет идти в школу, при том что я не пропущу никаких контрольных и не отстану по учебе, – нужно просто сказать ей, она позволит мне остаться дома. А вот чего, сказала она, ей не надо, так это чтобы звонила какая-то белая и рассказывала про ее дочь то, про что сама она ни слухом ни духом. Тем более ей не надо, чтобы ее ставили в положение, когда этой белой приходится лгать – и все потому, что я, как маленькая, не могу набраться храбрости и сказать правду. На этом прогулы мои закончились, вот только школьные дни стали длинными и угрюмыми, без единого лучика света.
