– Ваш ребенок шевелится, – удивленно сказала я Элеоноре. – Он жив. Хотите подержать его?
– Нет, я не могу, – она казалась испуганной.
– Но это же ваш ребенок.
– Нет… Нет!
Женщина даже не взглянула на младенца, не говоря уже о том, чтобы обнять. Что я могла поделать? Я осторожно завернула ребенка в полотенце, нажала кнопку вызова, чтобы позвать на помощь, и, когда вошла моя коллега Сэм, попросила ее приглядеть за мамой. Потом я сидела в пустой комнате и держала малыша на руках, пока он медленно не затих; его крошечное тельце было слишком идеально для этого мира.
Для некоторых недоношенных детей мы ничего не можем сделать, даже если они рождаются живыми. Единственное, что я могу им дать, – свое тепло в их первые и последние минуты жизни.
На двадцатинедельном сроке мы не могли предложить ребенку никаких средств реанимации: наши аппараты просто не предназначены для таких маленьких детей, – но воля к жизни сильна. И этот ребенок упорно боролся, чтобы забраться так далеко – родиться, дышать, просто продолжать жить, – и я не могла бросить его умирать в одиночку. Я чувствовала, что самое меньшее, чего он заслуживает, – это познать тепло другого человеческого существа. Я не была матерью этого ребенка, но в его первые и последние минуты на Земле мне нужно было дать ему любовь, поэтому я обняла его. И постепенно его дыхание становилось все слабее и слабее, пока не прервалось – мягко и тихо. Я смотрела на прекрасного неподвижного ребенка, прижавшегося ко мне, словно передавая утешение от моей души к его, и слезы без предупреждения потекли по моему лицу. Я просто сидела, корчась от сдавленных рыданий, целовала свой палец, а потом прикладывала его ко лбу младенца и горько плакала.
* * *
Кое-что случилось всего несколько дней назад. Утром у меня начались спазмы и небольшое кровотечение, поэтому я отправилась в больницу на обследование.
– Все нормально, все нормально, – успокоил меня врач. – Мне кажется, вы на пятой или шестой неделе. Так?
– Нет, я думала, что уже больше, – ответила я. – Где-то девятая неделя.
– Нет, не может быть, – ответил врач. – Размеры были бы гораздо крупнее. Мы проверили кровь, и уровень гормонов определенно был бы выше, если бы это была девятая неделя. Нет, я почти уверен, что вы находитесь на пятой-шестой неделе. Может быть, вы перепутали даты.
– Хм-м-м… Может быть, – нахмурилась я неуверенно.
Я убеждена, что высчитала правильные даты. Это довольно очевидно, когда у тебя овуляция, и, хотя мы не планировали беременность, я была уверена, что мой срок – девять недель. В тот же вечер я вернулась в дом Уилла. Мы только что внесли залог за наш первый дом и теперь проводили ночи, изучая каталоги и веб-сайты, выбирая кровати, диваны и шторы. Но по мере того как тянулся вечер, спазмы в животе становились все сильнее и сильнее, и боль распространилась на спину. Кровотечение тоже становилось все сильнее. В одиннадцать часов вечера я пошла в туалет, и вот тогда-то у меня вышла пара сгустков крови. У меня упало сердце. Это был выкидыш.
– Его больше нет, – печально сказала я Уиллу, когда вышла из ванной. – Ребенок. Я думаю, он умер.
Он подошел ко мне и обнял, и я горько заплакала в его объятиях. Почему? Почему я потеряла ребенка? Хотя мне было известно, что каждая четвертая беременность заканчивается выкидышем, я не могла не чувствовать себя обманутой. Я акушерка, боже, да это же моя профессия! Я помогла сотням детей родиться и сотням женщин родить. Разве я тоже не заслуживаю ребенка?
Я ничего не могла с собой поделать. Несмотря на то что это не была запланированная беременность, узнав, что жду ребенка, я начала представлять себе малыша и нашу совместную жизнь. До сих пор я никогда не была беременна, и меня захватили мысли о потенциальных возможностях. Теперь я задавалась вопросом, смогу ли я когда-нибудь выносить ребенка. Следующий день я ходила злая на весь мир, и назойливый ужасный вопрос все крутился и крутился у меня в голове: «Почему я?»
Каждая четвертая беременность заканчивается выкидышем. Но даже зная это, так сложно принять, когда такое случается с тобой.
Выкидыш произошел так рано, что мы еще не успели никому сказать о беременности, и теперь я обнаружила, что мне не с кем поговорить о случившемся. Беда была в том, что Уилл тоже мало говорил. Наше несчастье приводило его в бешенство, но он просто вел себя так, как будто ничего не случилось. Думаю, он боялся расстроить меня, но его молчание было более болезненным, чем все остальное. Разве он не расстроился? Неужели ему все равно? Постепенно гнев угас, и рациональность снова взяла верх. Я обсудила выкидыш с акушером и начала понимать, что признаки были с самого начала. Я была убеждена, что вычислила правильные даты, и это означало, что плод, вероятно, не развивался должным образом, и могло объяснить, почему уровень гормонов оставался таким низким. Мне пришлось смириться с тем, что той беременности просто не суждено было продлиться.
* * *
Я положила мертвого ребенка обратно в кроватку и оставила его в комнате одного. Сначала меня озадачило, что Элеонора отказалась взять младенца, но чем больше я думала об этом, тем больше понимала, что ее удерживал страх. Она боялась что-либо почувствовать к ребенку, потому что знала, что он не выживет. Страх любви к умирающему малышу был слишком велик. Но они всё еще дети, в конце концов, все до единого. И для меня они все идеальны. Позже я пошла к Элеоноре, и она попросила показать ее маленького мальчика.
Я принесла ребенка, и, только увидев младенца, она протянула к нему руки. Это трогательный и умилительный момент – присутствовать при воссоединении матери и сына, увидеть, как весь надуманный страх тает, сменяясь любовью, печалью и сожалением.
– Мы хотели назвать его Киран, – тихо произнесла женщина, проводя пальцем по носу и губкам ребенка.
– Красивое имя, – сказала я. – Оно ему подходит.
– Мне очень жаль. Мне так жаль, – всхлипнула Элеонора, обнимая сына.
– Он был не один, – тихо ответила я. – Я была с ним все это время.
Преодолев страх, Элеонора была готова справиться с горем потери ребенка. Но я понимала, почему она закрылась. Думаю, что именно так многие люди реагируют на сложные эмоции – они замыкаются в себе.
Я боролась с подавленной реакцией Уилла на мой выкидыш. Он, казалось, жил, как будто ничего не случилось. А я оплакивала потерю всех мечтаний и ожиданий, связанных с нашим ребенком и с той жизнью, которую мы могли бы разделить вместе. Однажды вечером мы пошли в паб, чтобы встретиться с друзьями. И когда вернулись домой, я была в полном раздрае: пьяной, злой, в слезах. Уилл попытался подбодрить меня, отпустив несколько шуток, но я была не в настроении, чтобы смеяться.
Нужно немало мужества, чтобы взять на руки своего ребенка, зная, что он вот-вот умрет. Кажется, что боль от потери возрастет многократно.
Наконец я взорвалась:
