Важно также бережное обращение с младенцами и их родителями: необходимо утешать их, знакомиться с ними и уважать личность каждого, а не просто руководствоваться показателями на аппаратах. Медсестры в отделении интенсивной терапии помогают малышам подносить ладошки к лицу почаще – так дети легче успокаиваются. Здесь также используют искусственные руки, сделанные из мешков с фасолью.
Конечно, ничто не может заменить руки матери. Но Джудит объяснила мне: «Каждый раз, когда ребенок чувствует себя плохо, держащая его на руках мама может помочь ему успокоиться. Чем чаще младенцам кажется, будто они находятся в утробе, тем лучше они развиваются».
Врачи отделения интенсивной терапии поддерживают еще и друг друга. Они как семья, поделилась со мной Шан Хардинг. Ребекка Чилверс, работающая в больницах Гая и Святого Томаса на южном берегу Лондона, является клиническим психологом, специализирующимся на поддержании дисциплины. Она занималась эмоциональным аспектом отделения по уходу за новорожденными. Меня не удивили ее слова, что почти все матери и отцы, которых она видит, страдают от острой тревоги. Но что меня заинтересовало, так это то, что четверть ее пациентов – вовсе не родители, а персонал отделения новорожденных.
Что тревожит врачей?
– Беспомощность, – ответила Чилверс. – Несмотря на то, что во многих отношениях они являются настоящими супергероями, невозможно быть непобедимым все время.
Особенно сложно начинающим врачам, которые не сталкивались со смертельными случаями, а теперь работали в месте, где такие случаи могли происходить по нескольку раз в неделю. Часто складывались ситуации, в которых смертельный исход был непредсказуем. Вдобавок ко всему, врачи несут ответственность за решения, которые показывают, достойна ли та или иная жизнь спасения. Что касается медсестер, то их смены длятся по 12 часов, а значит, они никак не могут скрыться от страданий детей и их родителей. Работникам больницы сложно абстрагироваться от этих эмоций и двигаться дальше. Часто из-за этого возникают проблемы, например, посттравматический стресс и выгорание.
Даже для психолога, который работает с персоналом, это становится испытанием. Чилверс раньше работала в психиатрической клинике, где лечились люди, прошедшие через травмирующий опыт или переживавшие потерю близкого человека. Но работа в отделении новорожденных, по ее словам, стала самой тяжелой из всех, которыми она когда-либо занималась. Здесь травмы и тяжелые утраты происходили прямо на ее глазах, она работала с ними, скажем так, в режиме реального времени. Обратная сторона, которую она никогда не видела ни в одном другом месте, – это солидарность всего отделения: люди здесь посвящали себя работе и были невероятно преданы своим коллегам, возможно, потому, что они не могли передать своим друзьям или семьям все, что видели в течение дня: искреннюю радость и невыносимую печаль.
Шан Хардинг серьезным голосом упомянула, что в работе есть еще одна серьезная трудность: хотя многие дети в их отделении постепенно идут на поправку, некоторые все же делают это медленно или вообще не делают. И бывают родители, ожидания которых превосходят возможности врачей. Если ребенок рождается слишком рано и имеет множественные проблемы со здоровьем, его родители часто отказываются верить в такую реальность.
– Есть вещи, которые мы не в состоянии сделать, и это нужно понимать.
В голове всплыли разные случаи из новостей: порой врачи считают, что уход за больным ребенком не отвечает его интересам, но родители не согласны.
Шан овладела искусством общения с родителями.
– Нам всегда необходимо оставаться профессионалами, особенно если речь идет о чьей-то жизни. Сложность заключается в том, что мы не всегда знаем, умрет ли этот младенец. Иногда вы отказываетесь от интенсивной терапии, а он выживает, но находится в плачевном состоянии. Это очень сложно. Все, что вы можете сделать – это предложить свою поддержку.
А если дело доходит до смертельного исхода, что тогда? Невозможно оценивать, чья смерть страшнее, но худший опыт, который я переживала, пока Джоэл находился в отделении, был связан с одной женщиной. Она, как и я, держалась из последних сил и почти ни с кем не разговаривала. Она казалась мне равнодушной, но ведь и я тогда едва ли кому-то улыбалась, не говоря уже о разговоре.
Первые недели в отделении я вообще не общалась с другими людьми – так сосредоточилась на своем сыне. Мне – ошибочно – казалось, что у всех дела идут куда лучше, чем у него, потому что остальные дети на 32-й неделе отправлялись домой.
Однажды в комнате для сцеживания матери обменивались надеждами на скорейшее выздоровление детей и мечтали попасть с ними домой, как вдруг эта женщина горько зарыдала и поделилась с нами своей историей.
Ее ребенок страдал синдромом Эдвардса – у него была лишняя 18-я хромосома. Она каждый день проводила в больнице, зная, что он проживет всего несколько месяцев. Не было никакой надежды на улучшение, ее сын не мог выжить, а она ежедневно жила с этой мыслью и своим горем. Я сидела рядом с ней и другими женщинами, пока мы сцеживали молоко, и не знала, что сказать.
* * *
Долгое время никто не поздравлял мою подругу Еву, никогда не теряющую самообладания, с рождением крошечного Ноя, ведь его сестра Эмбер не выжила. Во время нашего с Евой разговора мне вспомнилось, как мрачно я провожала взглядом матерей здоровых детей, выходивших из здания больницы с розовыми и голубыми шариками. Друзья отправили мне поздравительные открытки и разные подарки для Джоэла, но я лелеяла глупое желание получить воздушный шарик. Мне хотелось тоже получить такой опыт. Годы спустя, когда моя подруга родила на ранних сроках, я навестила ее в больнице и вместе с маской для сна и лавандовым маслом принесла ей шарик с надписью «У нас мальчик!». Улыбка озарила ее лицо.
Ной больше 100 дней оставался на вентиляции легких, что говорило о плохом прогнозе. В течение этого времени он перенес кровоизлияние в мозг и операцию на сердце. Ему был всего один месяц.
Врачам пришлось провести операцию на открытом артериальном протоке – областью между аортой и легочной артерией, которая обычно закрывается при рождении, но в случае с недоношенными детьми может остаться открытой. Операция стала самым сложным испытанием для Евы. Она не понимала, как врачи доберутся до сердца Ноя, если он весь обмотан трубками и проводами. Она даже не держала его на руках. Однако ей удалось впервые поцеловать своего сына, когда его в специальном инкубаторе перевозили в другую больницу для операции. После операции Ноя поместили в полностью закрытый инкубатор, куда не проникал свет, чтобы не произошла перегрузка его органов чувств. Ева поняла, что ей нельзя открывать крышку, что нужно сидеть рядом и не видеть своего сына. Она смогла подержать его на руках только через месяц.
Тем не менее Ева старалась участвовать во всем, что касалось заботы о Ное. Она чувствовала себя в отделении как дома, возможно, потому что выросла в семье врачей. Она посещала больницу вместе со своим отцом, работавшим хирургом, в Рождество и помогала медсестре стерилизовать инструменты. Она знала, как устроена больница, как работает отделение, знала иерархию персонала. Ее здесь ничто не пугало.
