Как-то на вечеринке одна женщина-подиатр
[27] выбрала провальную тему для ненавязчивой беседы и поведала мне, что все хотят держать свои стопы в банке. Она работала в основном с вернувшимися с войны солдатами, у которых из-за пренебрежения к собственному здоровью, диабета, а чаще и того и другого сразу начинали гнить ноги. По ее словам, никто не хочет соглашаться на ампутацию даже в самом запущенном состоянии. Люди готовы умереть от гангрены, только бы не лишиться части тела. Если они все же мирятся с тем, что дело проигрышное, то просят после удаления не выбрасывать стопу. Люди не хотят терять часть самих себя.
Я думаю об этих пациентах, сидящих в инвалидной коляске и отчаянно молящих положить в банку их сгнившие стопы. Мы с Терри едем по Оуквудскому кладбищу на его грузовичке для сбора трупов. Он сейчас не в синей униформе, а в рубашке Harley-Davidson в оранжевую клетку, голубых джинсах и коричневых ботинках. Кажется, что он должен прислоняться к своему 1800cc Ultra Classic рядом с какой-нибудь пивнушкой, а не рулить белым «доджем» по аккуратным кладбищенским аллеям в сельской Миннесоте. Он шутит, что я у него — первый пассажир, который сидит в кабине.
Он опускает окно и указывает на серый гранитный памятник. Его поставили всем жертвователям, прошедшим через Клинику Мейо за всю ее историю. Это могила тех, кто отдал себя целиком, не зная точно, что станет с их телами и чья неумелая рука разрежет их скальпелем. На монументе написано:
ПОСВЯЩАЕТСЯ ЛЮДЯМ,
ПОЖЕРТВОВАВШИМ СВОИ ТЕЛА ФОНДУ МЕЙО
ДЛЯ АНАТОМИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ,
ЧТОБЫ ДАТЬ ДРУГИМ ШАНС ВЫЖИТЬ
Терри регулярно здесь бывает, следит, чтобы в склепе не было сырости, стрижет траву вокруг. Каждый год он приносит новые урны с прахом. Он ухаживает за могилой тысяч людей, которых он не знал при жизни, но о которых заботился после смерти целый год до самой кремации.
Здесь покоятся не все. Для семей, желающих получить прах, каждый год проводится Благодарственное собрание. Во время церемонии умершие вновь обретают свою личность: на черных пластиковых урнах указаны имена, на этот раз с серийным номером жертвователя. Две жизни одного тела. Это мероприятие — дань памяти для жертвователей, но оно же дает близким чувство завершенности, ведь похорон еще не было. В этом году оно состоится завтра, и Терри советует мне прийти пораньше, чтобы успеть занять место. Он ждет сотни гостей.
На следующий день через боковую дверь здания в огромную аудиторию льется толпа людей. Студенты-медики декламируют со сцены стихи собственного сочинения, а потом возвращаются на свое место и не знают, кто сидит рядом с ними: брат, сын, дочь, супруга человека, которого им довелось вскрывать. В стихотворениях говорится о чертах умерших, которые так и остались загадкой, — авторы заглядывали в сердце героев, но только в анатомическом смысле. Стучали ли они пальцами по рулю, когда ждали зеленого сигнала на светофоре? Любили ли есть арахисовое масло из банки? В аудитории сидят и пожилые люди в подтяжках, и молодые в ковбойских сапогах и куртках-болеро. Есть фермеры, которым, кажется, неудобно в костюме. В очереди в туалет сутулящиеся пожилые женщины с подведенными синими тенями веками, как будто они попали сюда из 1960-х годов, сплетничают о том, как много теперь девушек на групповых фотографиях молодых ортопедов. Все помещение жужжит.
На гигантском экране проходят сотни имен доноров. Их читают вслух двое будущих хирургов. В этом списке есть и тот, кто учил устройству человеческого организма их самих, но он остается неизвестным в общей перекличке. Необычно часто попадается имя Кермит. Рядом со мной сидит красивый немолодой мужчина в костюме и желтом галстуке. Он наклоняется и тихо, но с гордостью говорит, показывая на экран: «Это моя мама, Сельма, сто пять с половиной лет!» Она 40 лет была вдовой, побеждала в спортивных конкурсах в доме престарелых, а потом пожертвовала тело, за которым так тщательно ухаживала. Это тело родилось с той самой яйцеклеткой, из которой вырос мой сегодняшний сосед.
Позже люди собираются у пустеющего буфета и деликатно ждут подходящего момента, чтобы попросить Терри вернуть их близкого. Он сегодня в темном костюме и говорит негромко, мягко и уважительно, как у могилы. Кто-то решает попытать счастья и интересуется, не нашли ли студенты в организме его отца какую-нибудь патологию. Опухоль в итоге оказалась большая? Это что-то генетическое? Еда на тарелках стынет. Мужчина в желтом галстуке забирает прах матери. Сейчас праздник Синко де Майо. На улице под солнцем Миннесоты пожилые люди в инвалидных колясках ждут, пока из такси выдвинется порог. Они держат на коленях урны с костной пылью.
Щелкни пальцами — они обратятся в камень. Создатель посмертных масок
Ник Рейнольдс провел детство в Мексике, где скрывался его отец, печально известный вдохновитель (по признанию прессы) «Великого ограбления поезда» Брюс Рейнольдс. Теперь Ник живет неподалеку от меня. Его лондонская квартира находится на третьем этаже дома на высоком холме, так высоко, что небо за окном не заслоняют другие здания. Между ним и солнцем нет ничего, кроме атмосферы. Жилище узкое и тесное, набитое произведениями искусства, шнурками для экскурсионных бейджей, а еще бронзовыми головами. Я опираюсь о дверную раму на кухне, а Ник тем временем ходит из комнаты в комнату, ищет разные вещи, жалуется мне, что уже который день не знает отдыха, что в восемь утра надо быть в туристическом автобусе и что он никак не может найти письмо с благодарностью от клиента, которое собирался мне прочесть и специально отложил. Наливая мне в кружку чай, он обводит рукой хаос подносов, долот и чайных пакетиков. На скамье у окна лежит белое гипсовое лицо. Работать он прекращает сразу после заката. По его словам, как только солнце скрылось, делать что-то бессмысленно. Снаружи уже темно, и в резком потоке света от лампочки на потолке теряются мелкие черты слепка, которым Ник сейчас занимается. Мужчина явно красив, но детали не разобрать, и его трудно было бы запомнить. «Самоубийца, — поясняет Ник. — Бросился с Бичи-Хед, меловой скалы. Свидетели говорят, что прыгал с разбега». Он добавляет, что маску придется подправить при окончательной обработке: от удара челюсть сместилась и в черепе появились вмятины пару сантиметров глубиной. Рядом с головой лежит гипсовая кисть и гипсовая стопа. Зачем кому-то понадобились фрагменты человека, который сам едва не разбился на куски? У Ника нет ответа. Он обычно не спрашивает, почему у него делают заказы.
На протяжении истории у посмертных масок было много жизней. Они были когда-то привилегией королей и фараонов. На их основе делали изображения, которые затем долго возили по стране: народ должен был отдать последние почести своему несокрушимому вождю. Художники писали с них портреты — пока не забыли о них после изобретения фотографии. Живописное изображение считалось более важным и уместным, чем непосредственный трехмерный слепок с человеческого лица. Еще посмертные маски создавали для неопознанных мертвецов в надежде, что их в будущем кто-то узнает. Одно из таких лиц теперь целуют во всем мире. Оно принадлежит девушке, труп которой достали из Сены в начале 1800-х годов. В 1960 году на основе ее маски изготовили Resusci Anne — первый манекен для обучения сердечно-легочной реанимации. Альбер Камю хранил у себя копию и называл ее утонувшей Моной Лизой, а сюрреалисты сделали ее своей неподвижной, тихой музой. Может быть, она встречалась и вам. Может быть, благодаря этому вы спасли кому-нибудь жизнь.
