Если закрыть дело — это недостижимая итоговая точка, что дает обнаружение тела? Что оно изменит для выживших, если жизнь уже никогда не будет прежней? Чего мы хотим добиться и как в этом поможет найденный труп? Никто не сомневается, что погибшего надо найти. Это аксиома. Но при этом многим людям трудно смотреть на останки, кто-то отказывается. Некоторые религии не придают телу особенного значения: человек переходит в иной, лучший мире, и пустой сосуд, в котором уже нет души, не столь важен. После войн, природных и антропогенных катастроф миллионы уходят на то, чтобы вернуть тела семьям, целиком или частями. Ради чего? Какой смысл в наличии тела на похоронах, если гроб с тем же успехом может быть пуст и никто, кроме несущих, этого не заметит?
В 1975 году в Испании скончался генерал Франко, правивший страной почти четыре десятилетия. Его диктатура сопровождалась многочисленными преступлениями, которые историки иногда называют даже «испанским холокостом». Погибли сотни тысяч граждан, однако правительство решило не копаться в прошлом и сосредоточиться исключительно на будущем народа. Был согласован так называемый Пакт о забвении, своего рода узаконенная амнезия. По закону об амнистии тех, кто причинил при Франко море страданий, не преследовали, и Испания двинулась вперед. В отличие от Германии, там не стали превращать концлагеря в мемориальные музеи и отдавать чиновников под суд. Улицы сохранили прежние названия, представители власти не сменились и начали с чистого листа. По тому же принципу те, кого солдаты Франко столкнули в массовые могилы, в них и остались. Эксгумация — раскапывание прошлого в буквальном смысле — была запрещена. Некоторые знали в общих чертах, где лежат их родственники, и бросали цветы через стены или привязывали их хомутами к отбойникам на обочине. Их тянуло туда, где, как они были убеждены, нашли покой жертвы. Ассенсьон Мендьете было 92 года, когда в 2017 году выяснилось, что в одной из многих ям лежит ее отец. Его бросила туда в 1939 году расстрельная команда. Была назначена эксгумация. Она стала результатом судебного процесса в Аргентине, а не в Испании. Преступления против человечества можно судить в любой точке планеты, что весьма полезно, когда виновное государство по закону не дает ход делу. Узнав из новостей, что отца идентифицируют по ДНК, она сказала: «Теперь я умру счастливой. Теперь я его увижу, пусть даже кости или пепел»
[43].
Мендьета умерла через год после обнаружения отца
[44]. В стенах кладбища, где его расстреляли, до сих пор видны следы от пуль. Она всю свою жизнь боролась за то, чтобы вернуть его прах.
Увидеть тело — это веха, важная отметка на скорбном пути. Нас утешают, что человек не умирает, пока он жив у тебя в памяти, и это правда — иногда гораздо большая правда, чем считает тот, кто говорит эту фразу. Если не увидишь останков сына или умершего новорожденного, они каким-то образом, психологически, продолжают жить, и это невозможно отрицать даже при самом рациональном подходе. После авиакатастрофы можно обманывать себя, веря, что человек все еще жив, что он не погиб при ударе и был выброшен на тропический остров, что он все еще выкладывает на пляже SOS из камней и палок и ждет, что его спасут. Без тела ты оказываешься в сумерках смерти, и темнота, которая позволила бы с ней смириться, не наступает.
«Люди в это время попадают в своего рода лимб, — говорит Мо, — и именно это труднее всего. Они не знают, где тело. Они не знают, получится ли вообще когда-нибудь опознать их близких. Они не знают, когда можно будет их получить. Нет важных промежуточных точек, которые есть в случае обычной смерти. Обычная смерть — это, например, когда член семьи на твоих глазах заболел, умер в больнице и ты приходишь на его похороны. Может, человек даже говорил с семьей перед тем, как умер. В случае убийства возникают те же трудности, потому что оно происходит внезапно и неожиданно, и в таких случаях я произношу что-то похожее: “Послушайте, я сделаю все, что в моих силах, чтобы разобраться в этом происшествии и сообщить вам о результатах”. У меня здесь та же самая мотивация. Что случилось? Как мне узнать и рассказать правду? Иногда истина оказывается ужасной, но родные все равно желают ее знать, и мы говорим откровенно». Дать им все, что они хотят, невозможно, но с возвращением тела они получают то, что поможет им оправиться.
На ковре рядом с пустой сумкой для ручной клади из коричневой кожи уже выстроилось все, что нужно взять в командировку. Мо ждет результатов анализа ДНК по жертвам очередной авиакатастрофы и завтра утром летит в Америку, где заглянет в каждый мешок с телом и позаботится, чтобы там было все, что должно быть. На полу лежит пакет для сэндвичей, в нем — незаполненные ярлыки с логотипом Kenyon. Он лично напишет на них имена опознанных, а пока обзванивает родственников, чтобы сообщить им, что ему известно, и проговорить следующие шаги — кремации, похороны. Все это его забота. Когда труп покинет морг, Мо будет на месте. Гроб будет обычной длины и формы, просто внутри будет лежать маленький мешочек с остатками тела.
Я интересуюсь тем, как все это отражается на нем, как влияет на психику зрелище массовых захоронений, гниющих трупов в мешках, кусков плоти в банках для образцов. По его словам, мнение о смерти он ничуть не изменил. «Это часть жизни, — говорит Мо. — Все мы умираем, это свойственно человеку». В то же время работа повлияла на его приоритеты. Когда видишь то, что видит он, некоторые вещи перестают казаться важными. До цунами на Шри-Ланке он прекрасно разбирался в полицейской бюрократии: все эти формуляры, правила, руководства. Когда он вернулся из командировки, бумажная работа потеряла былое значение. «Наверное, это сильно повредило моей карьере, но делать что-то напоказ, ради пустого блеска? Какой в этом смысл? Не то чтобы меня это раздражало, но заниматься этим я перестал».
Благодаря работе он теперь лучше понимает, что человек способен выдержать эмоционально, психически и физически. После Шри-Ланки у одного его сотрудника появилось такое сильное посттравматическое стрессовое расстройство, что он, наверное, уже никогда не сможет вернуться к этой деятельности. «Это был мой провал, — говорит Мо серьезно и искренне. — Ради меня он недели три вкалывал там без выходных. Он был слишком чувствительным, не надо было его вообще туда посылать». Вместо того чтобы обеспечить опеку, Министерство внутренних дел выплатило тому человеку компенсацию. В Kenyon тщательно подходят к отбору персонала для задания и имеют систему психологической поддержки во время и после командировки. В настоящее время Мо организует брифинг для тех, кто занимался пожаром Grenfell Tower. В Косове он видел, как доброволец из эксгумационной команды две недели подряд каждый день спускался в массовую могилу, его рвало, но он отказывался уезжать. Он знает, что иметь желание поехать и обладать достаточными силами, чтобы выполнить задачу, — разные вещи. Сотрудникам нужны не только полезные практические навыки, но и эмоциональная стойкость. Нельзя, чтобы они сами недавно пережили утрату, нельзя отправлять людей, жаждущих устроить крестовый поход и исправить несправедливости, с которыми столкнулись сами.
