Через два года после того, как виргинская команда казнила Копполу, в то же дубовое кресло посадили Линвуда Эрла Брайли. Он и двое его братьев в 1979 году семь месяцев грабили и убивали в Ричмонде и официально были признаны виновными в смерти одиннадцати человек, хотя следствие подозревало, что число жертв почти в два раза больше. Основной палач в тот день взял больничный, поэтому Джерри пришлось играть его роль. Он пристегнул мужчину, смочил губку, положил ее на бритую голову, встал за занавеской и нажал кнопку, направив ток по телу и остановив сердце. Действительно ли напарник заболел или он просто не мог смотреть на камеру смерти после того, что случилось с Копполой, и осознавая, что именно его палец был тому виной? Я не смогу его об этом спросить — Джерри не скажет, кто это был. Он по-прежнему держит слово, которое дал той ночью в подвале в 24 года. Так или иначе, тот человек никогда больше не был главным палачом. Из 113 человек, казненных в виргинской камере смерти с момента ее повторного открытия, 62 умертвил Джерри — 25 на электрическом стуле и 37 путем смертельной инъекции.
Мы едем за стоп-сигналами принадлежащей Джерри Kia, чтобы поужинать в Red Lobster, очередном ярко освещенном островке американского сетевого общепита в океане парковки. Войди в ресторан — и, прежде чем тебе покажут столик, ты встретишь заключенных, емкость с обреченными омарами. Они ждут казни в маленьких резиновых наручниках, сковывающих неподвижные клешни. Их камеры разделяют стены из матового оргстекла. Они смотрят на нас снизу вверх немигающими глазами.
«Выбирайте!» — ухмыляется Джерри.
Я стою как Калигула в водонепроницаемой ветровке и пытаюсь решить, кому из них суждено умереть. Они наползают друг на друга, чтобы лучше нас разглядеть.
У Чарльза Аддамса
[76] есть карикатура, о которой я иногда думаю. Два полуодетых палача стоят в кирпичном алькове, своего рода раздевалке, перед отсечением головы. Они в капюшонах и плащах и натягивают свои длинные черные рукавицы. Один опирается на свой топор и говорит другому: «Я смотрю на это так: если это не сделаем мы, сделает еще кто-нибудь». Эта картинка всплывает у меня в голове и сейчас. Кто-то уже обрек этих омаров на смерть, и если не выберу я, то это сделает другой человек. И тем не менее у меня не поднимается рука. Я не могу нажать на кнопку и лишить лобстера жизни. Я говорю Джерри, что закажу что-нибудь другое, и он смеется. Мы с Клинтом глядим в емкость, а Джерри ходит по заведению и машет сотрудникам. Здесь его тоже знают. Он уже на полпути к столику, а я все еще взвешиваю степень своей вины рядом с этими двухкилограммовыми ракообразными.
Едва я усаживаюсь на свое место за перегородкой, как Джерри начинает рассказывать мне, что это Господь дал ему должность, заключающуюся в убийстве людей, поэтому, если я приехала разбираться, почему именно он выполнял эту задачу, мне придется поговорить с Богом непосредственно. «У него были свои причины. Я не спрашивал, зачем это нужно, а просто согласился. Я не сам в это ввязался. Вы думаете, в 24 года… черный парень на такое пойдет? — Он смотрит с недоверием, а потом пожимает плечами. — Казни были бы независимо от того, я это буду делать или не я. Потому что у государства есть такое право». У меня перед глазами снова всплывает та карикатура Аддамса. Я бросаю взгляд на лобстеров. Джерри берет меню и говорит, что не знает, как насчет нас, а он закажет максимальный набор — Ultimate Feast.
Пол Фридланд в книге Seeing Justice Done: The Age of Spectacular Capital Punishment in France («Наблюдение за свершившимся правосудием: эпоха впечатляющих смертных приговоров во Франции») пишет, что образ палача как руки закона, как человека, исполняющего спущенный сверху приговор, появился относительно недавно и эту идею целенаправленно внедряли реформаторы эпохи Просвещения. Они пытались построить новую, другую систему наказания, рациональную и бюрократическую, которая распределяет ответственность — а значит, и вину — среди многочисленных шестеренок огромной системы. До этого, по крайней мере во Франции, палачей считали существами необычными. Они были отверженными и подвергались всеобщему осуждению, а их «прикосновение оскверняло настолько, что они не могли контактировать с людьми и предметами, не изменив их глубочайшим образом»
[77]. Палачи жили на окраине города и женились в кругу себе подобных. Эта должность обычно была наследственной: если в твоих жилах течет кровь палачей, ты обречен так же, как если бы сам опустил лезвие гильотины. После смерти палачей хоронили на отдельном участке кладбища из страха, что их присутствие — живыми ли, мертвыми ли — осквернит других членов общества. Они были неприкасаемыми в прямом смысле: им давали ложки с длинными ручками, чтобы брать продукты на рынке, а чтобы нельзя было спутать их с «кем-то достопочтенным», были придуманы особые знаки различия. «На протяжении всего начального периода Нового времени, да и в ходе революции тоже, — пишет Фридланд, — пустить слух о том, что кого-то видели за ужином с палачом, было эффективнейшим способом запятнать репутацию этого человека»
[78]. Джерри вежливо дает сигнал официанту, что мы готовы сделать заказ.
«А заключенные знали, что это вы будете нажимать на кнопку?» — интересуюсь я. В тюрьме много времени на размышления, поэтому я предполагаю, что у них были свои теории в отношении надсмотрщиков и капитанов. Палач — это не работа на полную ставку.
«Не-а, — говорит он, качая головой. — Хотя некоторые догадывались. Они доходили до конца и начинали: “Гивенс, могу поспорить, что это ты будешь включать рубильник!” А я отвечаю: “Нет, дружок, не я”. Я что, должен всем рассказывать, кто я такой?! Поэтому я отделывался шутками: “Это не я, приятель. Забудь”».
Во времена Джерри казни назначали на одиннадцать вечера — их устраивали как можно позже на случай, если в последнюю минуту будет подана апелляция, а лишний час оставляли, чтобы учесть возможные проблемы с оборудованием (если не уложишься до полуночи, придется ждать, пока суд назначит новую дату). У Джерри было много бессонных часов, чтобы думать на эту тему и смотреть, как часы отсчитывают время до отсрочки или приказа, продолжения жизни или смерти. Его работа была подготовкой — заключенного и себя самого.
«Я готовил парня перейти к следующему этапу жизни, — объясняет Джерри, накалывая вилкой глубоко зажаренную креветку и скользя тарелкой по столу. — Я не знаю, куда он попадет, этот вопрос остается между ним и его Создателем, между ним и Богом. А приготовить — уже мое дело. Как подготовиться к тому, что тебя убьют? Я изучал человека, беседовал, молился вместе с ним. Потому что это все для него в последний раз».
