Но зачем находиться здесь по своей воле?
Когда Клэр начинала работать, она, как и многие молодые акушерки, еще не сталкивалась со смертью и не знала точно, как себя вести в этом случае. Тогда были живы все ее дедушки и бабушки и вообще никто вокруг не умирал, если не считать домашних животных. Увидев на доске объявлений в родильной палате записку о семье, потерявшей своего ребенка, она страшно перепугалась, что ее пошлют с ними работать. «Я была просто в ужасе от мысли, что ничем им не помогу, — вспоминает она. — Меня это очень подавляло, я ведь совсем недавно сдала экзамены на квалификацию». (Даже сейчас, спустя 20 лет, лишь 12% отделений новорожденных имеет обязательный курс подготовки к таким ситуациям
[121].)
Примерно через год после того, как Клэр начала работать по профессии, к ним поступила женщина, у которой не было шансов родить живого младенца. Она вынашивала его всего 20 недель, и он был слишком маленький. Если судить по графику развития плода, размером с банан: больше кумквата, но меньше баклажана. Семья была к этому готова и в полной мере осознавала скорую перспективу: попыток реанимации не будет, для малейшего шанса выжить с момента зачатия должно пройти как минимум 22 недели, да и то это отдельные, примечательные случаи. Мать рожала с пониманием, что ребенка у нее не будет. И все же он дышал, когда родился, хотя медицина ему помочь не могла.
«Она видела, что ее дитя шевелится, делает вдохи, это был для нее огромный стресс. Я, как сейчас, это помню и никогда не забуду. Она кричала, звала меня по имени: “Клэр, сделайте хоть что-нибудь! Помогите! Ну пожалуйста… Ну почему его нельзя спасти?..”» Ребенок прожил всего несколько минут.
После смены Клэр села в машину, захлопнула дверь и разрыдалась. «Я до сих пор чувствую эмоции, которые тогда переживала. Я видела искреннее горе и знала, что не в силах что-то исправить. Я училась профессии, которая у всех ассоциируется со счастьем, а не крайним опустошением и печалью». Она замолкает. В тишине отделения кажется, как будто все это произошло с ней только что, и в ее огромных глазах появляются слезы. «Но если ты акушерка, это твоя работа, — заключает она, явно взяв себя в руки. — Это твой долг». По оценке Tommy’s, крупнейшей благотворительной организации, исследующей смерти в утробе матери и преждевременные роды, каждая четвертая беременность в Великобритании оканчивается таким образом. Один из 250 британских новорожденных появляется на свет мертвым, восемь каждый день
[122].
Через несколько лет одна коллега организовала «траурную бригаду» и предложила Клэр в нее вступить. На занятиях она больше узнала об этой ситуации, и к ней пришло осознание, что чем-то помочь она все-таки может. Да, она не в силах вдохнуть жизнь в ребенка, но она может позаботиться о его близких. Она не может сделать так, чтобы ситуации не было, но может ее чуть-чуть облегчить. «Я никогда не думала, что буду возглавлять такую службу, — признается она. — Я шла в профессию за радостью, а в итоге большую часть карьеры занимаюсь скорбью. Но когда ты видишь, что нужна родителям, что благодаря тебе меняется их контакт с младенцем, что это может навсегда оставить след в их жизни, понимаешь, что это тоже важный элемент акушерства. Не ты определяешь, как складывается их жизнь, — это вообще не в нашей власти, — но от тебя зависит, какой уход получит семья в самую трудную минуту».
Клэр помогает чужим людям в тяжелых обстоятельствах уже 15 лет. Сюда приходят, чтобы родить нежизнеспособный плод, который уместится на ладони. Сюда приходят, чтобы родить в срок младенцев, сердце которых вскоре перестанет биться, которые долго не протянут вне материнской утробы. Она видит скрываемые беременности, желанные, обреченные, видит последние попытки смертельно больных женщин родить. Она видит облегчение, если ребенка иметь не хотелось, и видит терзания родителей, мучительные раздумья, стоит ли рожать, если ребенок все равно будет обречен на преждевременную смерть из-за серьезного генетического дефекта. Она видит, как матери умирают вместе со своим малышом. После каждой смены она садится в машину, но не включает радио, не слушает музыку. Сорок пять минут езды домой к собственным четверым детям она тихо снимает напряжение.
Клэр показывает мне шкаф вязаных шапочек и детской одежды — в основном белой. Размеры разные, от крохотных, ручной работы, до обычных. Головные уборы нужны не для тепла, а в косметических целях, во многом как у Лары в морге. Когда ребенок проходит через родовой канал, кости черепа заходят друг на друга, чтобы он смог протиснуться, но при избытке жидкости в теле эти же кости после смерти могут впиться в головной мозг и деформировать головку. Клэр уверяет, что под чепчиком никто этого не заметит. Рядом стоят деревянные ящички с медными петлями. Я думала, что они для украшений, но потом она встает на цыпочки и достает одну из них. Внутри пусто, если не считать белой кружевной салфетки. «Это гробы для самых маленьких», — говорит она, поднимая ее, чтобы я заглянула внутрь.
Я понятия не имела, что существуют траурные родильные отделения, не говоря уже о гробах для младенцев размером с мои ключи от машины. У меня в голове всплывают картонные ящики всех размеров на каталке в морге больницы Святого Фомы, где работает Лара. Многие из них значительно меньше страниц формата A4 с информацией для патологоанатома, которые лежат сверху. Клэр говорит, что некоторые пациентки, потерявшие ребенка на пятой неделе беременности, страдают от утраты сильнее, чем те, у кого умер полностью доношенный малыш. По ее словам, между эмоциями от потери и стадией развития вообще нет прямой зависимости. Если ребенок желанный, ты теряешь потенциал, целую будущую жизнь, твою и этого малыша. Исчезает параллельная вселенная, где все живы и произошли бы другие события. Рушатся планы, становится ненужной купленная одежда, башмачки, коляска. Это вообще никак не зависит от размеров умершего младенца.
«У всех своя предыстория. Нельзя сказать, что, если выкидыш случился на десятой неделе, он менее важен, чем рождение мертвого ребенка в срок или смерть через два дня после родов, — говорит она, убирая деревянную коробку обратно в шкаф к другим таким же. — Неудачную беременность воспринимают совершенно неправильно. Маленькая жизнь почему-то кажется людям не такой значимой, если можно попробовать еще раз». Мне вспоминается «правило 12 недель»: не принято говорить о своей беременности до этого срока, чтобы не «накаркать», чтобы потом не пришлось объяснять, что ты уже не беременна. Эту утрату приходится переживать в одиночестве, и подразумевается, что женщина ее выдержит. Во многих случаях нет символа, нет гроба, и меньше половины женщин узнает, по какой причине произошел выкидыш
[123]. Сначала ты — экосистема, вселенная с как минимум еще одним жителем, а потом перестаешь ею быть.
