Мы в Тихой комнате. Здесь близкие ждут новостей, расхаживая у нагревателей и кофеварок. Здесь печенье лежит нетронутым на тарелке, пока в помещении по соседству беззвучно проходят роды. В углу стоит пластмассовое деревце, на котором висят бумажные бабочки с именами тех, кто появился на свет в отделении, записки от родителей, детские послания братику или сестренке, написанные корявыми буквами.
Клэр открывает другой шкаф и показывает памятные шкатулки. Их много: белые, розовые, голубые. Внутри лежит незаполненный альбом для фотографий с местами для отпечатков ручек и ножек. Семьям предлагают серебряные украшения, сделанные по этим оттискам. Есть шкатулка специально для бабушек и дедушек — наверное, чтобы отметить момент, когда они таковыми были. Клэр говорит, что идет работа над набором для сестер и братьев, благодаря которому они осознают произошедшее и младенцу найдется достойное место в их жизни.
Памятные коробки — это след существования ребенка для тех, кто хочет сохранить что-то вещественное, а еще это страховочная сеть для тех, кто не уверен, что ребенок вообще был. Некоторые семьи слишком убиты горем, слишком боятся посмотреть на него. Они не хотят до конца дней иметь перед глазами неизгладимый образ кошмара, который рисует их воображение. Акушерки в таких случаях могут сфотографировать ребенка, сделать отпечатки ручек и ножек и поместить эти записи в шкатулку, которая потом будет лежать неоткрытой в глубине кладовки, пока однажды, много лет спустя, родители не найдут в себе силы в нее заглянуть. Эта картина — доказательство случившегося. Отпечаток ножки показывает, что ребенок был осязаем, что женщина была матерью.
Ариэль Леви в 2013 году написала для журнала New Yorker статью о выкидыше, который случился у нее на пятом месяце беременности на полу ванной в монгольской гостинице
[124]. Она держала своего малыша и смотрела, как он дышит. Это был живой человек, пусть и проживший совсем немного. Она позвонила в скорую и услышала, что ребенок не выживет. «Прежде чем отложить телефон, я сфотографировала своего сына, — пишет она. — Я волновалась, что без этого я никогда не поверю, что он существовал… В клинике потом ярко светили лампы, было много иголок и внутривенных катетеров, и я отпустила ребенка и после этого никогда его больше не видела». Сначала она смотрела на эту фотографию постоянно, потом каждый день и лишь спустя несколько месяцев смогла ее отложить на неделю. Она пыталась показывать снимок другим людям, поднимала телефон и демонстрировала, что ребенок был на этом свете. Ей было важно доказывать себе и другим, что он существовал. Без этого сложно было бы жить дальше.
Человеческие порывы веками остаются неизменными: потребность в таких фотографиях испытывали и в Викторианскую эпоху, просто тогда их дольше было делать. Замерев рядом с гробом в ожидании, когда фотограф подаст сигнал об окончании съемки, те родители, как и Леви, желали зафиксировать существование своего малыша.
Памятные шкатулки и фотографии, похожие на снимок Леви, делают из благих побуждений, но они могут вызвать ссоры в семье. Трещины, порожденные сильнейшим стрессом, могут из-за них превратиться в разлом. В этом отделении люди больше всего проявляют и уязвимость, и гнев; и иногда трения и борьба сосредоточиваются вокруг этой пустой коробочки. Каждый оплакивает утрату по-своему, но бывает, что родственники начинают осуждать друг друга за неправильную, по их мнению, реакцию, переживают, что близкий поступает не так, вмешиваются, пытаются командовать. Проблема со шкатулками возникает из-за того, что люди иногда расходятся во мнении, сколько времени следует проводить с умершим, допустимо ли его снимать, можно ли вообще на него смотреть. Это в основном следует из представления, будто горе можно уменьшить, если попытаться забыть о нем или в буквальном смысле похоронить, как по испанскому Пакту о забвении. Но черные дыры истории — всегда плохая могила. Как перейти к скорби, если не увидел и не убедился, если по-прежнему пребываешь в плену недоверия?
Когда Рон Тройер рассказывал мне о том, как помогал родителям одевать умерших детей, он упомянул, что в прошлом отцы довольно часто устраивали поспешные похороны или кремацию, пока мать после родов приходила в себя в больнице. Они заставляли тело исчезнуть, чтобы женщина его не увидела и не огорчалась еще больше от такого зрелища. Этот факт вывел меня из себя: если бы так поступили со мной, я бы считала, что у меня дважды отняли ребенка, причем во второй раз я знала бы виновного. Интересно, сколько браков пережило такой поступок и сколько они после этого продержались? Как эти женщины справлялись с невыразимым горем? Многие ли утонули в нем?
По словам Клэр, такой подход нередко встречается и сегодня: люди пытаются сделать лучше и, сами того не желая, причиняют вред. Она, как всегда, сочувствует и тем и другим. «Защитить женщину — это естественный инстинкт, не так ли? Им не хочется смотреть, как любимая страдает от боли, и кажется, что если убрать следы произошедшего, то боль уймется. Но они ошибаются».
Некоторым случаям, рассказанным Клэр, мне сложно найти оправдание. Она вспоминает, что в одной семье был очень властный отец. Он категорически заявил, что не собирается брать памятную шкатулку, а мать, более мягкосердечная, шепнула потом акушерке, что очень хочет ее получить. Сотрудницы втайне все подготовили, сфотографировали ее умершее дитя, сделали отпечаток ножки и перед выпиской незаметно положили коробку ей в сумку. Три месяца спустя она позвонила в отделение в слезах. Муж нашел шкатулку и все уничтожил.
«Может, потому что он сам не мог на это смотреть, — говорит Клэр. — А может, ему было неприятно видеть, как переживает жена. Но мы не храним фотографии, это запрещено по закону. Мы ничего не смогли ей вернуть. Все исчезло навсегда».
Я интересуюсь, проявляется ли нежелание контактировать с ребенком во время самих родов. Всегда ли женщина хочет его увидеть или между ними бывает какой-то психологический барьер, желание считать младенца каким-то биологическим сбоем, который надо убрать и стереть из памяти? Поппи, ритуальный агент, говорила в свое время, что первый мертвый, которого ты видишь, не должен быть твоим близким. Я представляю, что первый труп в твоей жизни оказывается твоим же ребенком, — и мне становится дурно. Часто ли страх перед неизвестным, отчаянное желание защитить себя лишает родителей единственного шанса увидеть малыша?
«В большинстве случаев такое желание все же есть, — объясняет Клэр. — До родов бывает по-разному, но когда ребенок родился, то отношение меняется. Тут дело в подготовке. Ведь ребенок, родившийся на двадцатой неделе беременности, очень отличается от ребенка, родившегося в срок. Такие дети прямо светятся, у них совсем не такой цвет кожи, прозрачность. Наверное, все ищут картинки в Google после визита у доктора, разве нет? От этого невозможно удержаться».
