Уже без пятнадцати четыре. Школьники идут домой через кладбище и кричат друг другу, что кто-то умер, пока священник монотонно дочитывает последние слова молитвы. Кучер, все еще сжимающий поводья, делает смущенное выражение лица.
Скорбящие уходят, пробираясь мимо старых надгробий и придерживая друг друга за руки, а могильщики берутся за работу. Выскальзывает из фургона Боб. Откуда-то появляется Юэн, сегодняшний молодой помощник. Непонятно, где он был все это время. Доски убирают, ткань складывают и отправляют в тачку. Потом Майк кладет доски по следам на траве, а Боб тем временем съезжает с трейлера на мини-экскаваторе. Юэн набрасывает рукой слой грунта, чтобы между тяжелой падающей глиной и деревянной крышкой гроба получилась подушка. Боб подъезжает на своем забавном маленьком аппарате и сталкивает в яму гору земли, а двое коллег приводят в порядок края могилы и раскладывают сверху венки: падуб, светлые розы, нарциссы. Пока идет вся эта работа, лопаты вбиты в землю и как будто опираются друг на друга.
Могильщики отходят и оценивают результат. Им не нравится, что нет никакого знака: нечем отметить могилу и придать произведению завершенный вид. Майк предполагает, что семья ждет еще одной смерти и только потом будет заказывать надгробие. Этот мужчина дожидался жену в необозначенной могиле не один год.
От смены времен года и дождей почва проседает и меняется, поэтому неровные могилы в этой части кладбища всегда стараются подсыпать остатками земли. Майк собирает комья глины, закатившееся на могилы моряков по соседству, и ищет, что бы подровнять, где бы заполнить провалы. Инструмент и оборудование собирают и приводят в порядок. Меньше чем через полчаса могильщики возвращаются в фургон, машут мне из окна и уезжают, Боб снова укутался в худи.
Мы очень доверяем погребению, а ведь человек оказывается в куске земли, на судьбу которого никак не может повлиять. Все, что с ним произойдет после похорон, зависит от других людей: будет ли кто-то стричь траву, просядет ли грунт, останется ли лежать упавшее надгробие. Может быть, все сорок соток кладбища продадут или отдадут под какой-нибудь проект или твои кости подвинут, чтобы расчистить путь для железнодорожного туннеля. Когда нас хоронят, остается полагаться не на знание, а на слепую веру. Нас оставляют лежать в ящике и уходят. И все же кто-то присматривает за могилами, приходит подсыпать земли, интересуется, почему у тебя нет могильного камня. И когда священник бросал землю из горшка, она правда ложилась мягко, как перышко.
Кучер дьявола. Оператор крематория
Тони Брайант приберег гроб специально для меня. Поезд отменили, я бегу вверх по тропинке, опаздывая на 45 минут, и вижу, что он уже ждет у часовни крематория и над ним нависает ее тяжеловесная кирпичная стена. Ему около 55 лет. Он носит облегающую черную футболку, заправленную в черные джинсы, и кожаный ремень с заклепками. Из-под рукавов выглядывают выцветшие татуировки. С густым юго-западным акцентом он кричит: «Я смотрю, мы совпали по наряду!» Моя одежда, правда, успела пропотеть. Я взбираюсь по холму, мне издалека машут бристольцы. Кажется, это у меня вошло в привычку.
Мы огибаем здание сзади, входим внутрь и спускаемся в подвал. Лестница покрыта серо-зеленым линолеумом и обклеена по краю сигнальной лентой в черно-желтые полоски. На белом стальном подъемнике стоит деревянный гроб. Перед ним — четыре топки с отдельными металлическими дверцами. Под гравированной металлической табличкой с именем лежит распечатка фотографии двух маленьких светловолосых детей. Рядом — кусок зеленой флористической глины, в которую был вставлен венок в часовне над нами.
На самом деле неважно, что я уже видела гробы — и пустые, выстроившиеся в ряд в морге, и с телами в похоронных бюро. Гроб полон символизма и реальности, которая продолжает меня будоражить. Однажды я стояла на перекрестке и прозевала зеленый свет, потому что мимо ехал катафалк. Пока меня не вернули на землю гудки и бибиканье, я мысленно рисовала картину: плечи в этом угловатом ящике лежат ровно, крышка прямо у носа, руки сложены в темноте. Гроб в индустриальном пейзаже, без цветов и религиозных обрядов, вызывает шок, но совсем не такой, как если катафалк отъезжает от твоих дверей и ты с родными едешь за ним в церковь. Мощь, которую содержит в себе этот ящик, однако, никуда не исчезает.
Тони обходит вокруг гроба и движением зовет меня за собой. Он ныряет в проем между механизмами и оказывается у сенсорного экрана, неожиданно высокотехнологичного устройства для этого места из кирпичей и огня. Интерфейс тем не менее выполнен в похожей на Windows 95 эстетике. (До тачскрина тут была кнопочная панель управления, напоминавшая, по описанию Тони, TARDIS — машину времени из «Доктора Кто».) Рядом на двух полках у кирпичной стены выстроились урны с прахом. Тони говорит, что семьи должны решить, хотят ли они присутствовать при рассеивании. На верхней полке отрицательное решение уже принято, но он дает еще две недели на размышление. Некоторые передумывают. Те прахи, которые должны забрать, Тони держит в маленьком кабинете рядом с крематорием. Иногда за ними так никто и не приходит.
Чтобы труп превратился в пепел, а не испекся, температура внутри этих кирпичных топок должна быть 862 градуса Цельсия. Мы стоим у экрана и смотрим, как растут числа: 854, 855… Посередине столбчатый график показывает различные параметры, которые Тони мне объясняет, перекрикивая нарастающий гул. Я улавливаю какие-то обрывки слов, что-то об охлаждении, нагревании и фильтрации воздуха, чтобы снаружи не было видно дыма. Он показывает хитросплетения стальных трубок над нами, на отсеки внизу. Тони говорит об ультрафиолетовых сенсорах, потоках воздуха, свечах зажигания. Потом он открывает люк, ведущий к главной горелке — сердцу машины, огню, который нагревает топки. Пламя бушует, питаемое врывающимся потоком свежего кислорода. По полу пробегает черный жук. Его длинное сочлененное тело поднимается сзади завитком, как у скорпиона. Я указываю на его. «Это кучер дьявола!» — перекрикивает Тони шум и усмехается, потому что я ему все равно не поверю. Потом я ищу это существо в Google, и его действительно так называют.
Числа продолжают маршировать: 861, 862. Тони бросается через проход обратно к гробу, ждущему у топки своего часа, и просит меня отойти назад в угол, чтобы не стоять на пути. Он нажимает синюю кнопку — и одна из дверец скользит вверх. За ней открывается светящаяся оранжевым сиянием внутренность печи, выложенные кирпичами стены и цементный пол, выщербленный, как лунная поверхность. Я вжимаюсь в угол, но все равно, даже в трех метрах, лицо обдает жаром.
«У нас все без особых церемоний», — говорит он и кладет руку на основание гроба.
Только когда стоишь перед открытой топкой крематория, становится очевидным простой факт: у гроба нет колесиков. Блоков и рычагов, которые мягко перенесли бы этот увесистый предмет с подъемника в огонь, где он в конце концов исчезнет, тоже нет — по крайней мере, в этом крематории, — поэтому все происходит так, как происходит. Тони бесцеремонно, полагаясь на один только импульс и глазомер, отводит гроб назад по гладкой металлической поверхности подъемника, а потом со всей силы, всем своим весом толкает его рукой в пасть топки. Я невольно ахаю, но голос теряется в реве. Гроб стучит по неровному цементу. Белые искры разлетаются и сверкают на оранжевом фоне. Детская фотография упархивает куда-то в угол и вспыхивает. Когда дверца опускается, гроб уже объят пламенем. Я делаю шаг вперед, чтобы заглянуть в глазок и посмотреть, как его поглощает огонь. Появляется тонкий запах приготовленных на пару моллюсков.
