На голове Маттика, на его коротко остриженных седых волосах, солнечные очки, которые он никогда не надевает. Недавно он ездил в Испанию на совместное празднование пятидесятилетия и загорел до такой степени, что сошел бы за своего на «тарелке палача» в ресторане Red Lobster. Громким валлийским баритоном, перемежаемым взрывами смеха, он рассказывает мне, чем зарабатывал на жизнь до того, как грузовик массой 18,5 тонны снял его с велосипеда и перенес на 45 метров по дороге, и балкон вокруг нас пустеет, несмотря на закат и искрящееся море. После того случая его доставили по воздуху в больницу в Кардиффе, где он дважды едва не умер на операционном столе. «Меня расплющило! Порвало на куски! — гремит он. — Мне разворотило таз!» Он семь лет как на пенсии и почти все это время снова ходит. «Считайте, что я снялся в серии Ambulance», — добавляет он, буквально лопаясь от смеха. Каждая его фраза на 75% состоит из слов и на 25% — из хохота, как в мультфильме, и неважно, говорит он о раскрытии убийств или о том, как чуть не погиб сам.
Мы покидаем опустевшую террасу, выходим из бара и идем по городку, пытаясь найти какое-нибудь место, где в девять вечера еще можно поесть. В этой маленькой прибрежной деревушке все закрыто. Маттик машет группе девочек-подростков, те машут в ответ. Он кричит что-то неразборчиво-ободряющее подвыпившему человеку, который вываливается из паба, — и тот улыбается. Таксист приветствует его словом «Авто!» (Авто-Маттик, ясно?). Мы залезаем в машину. Я спрашиваю, откуда он всех тут знает. Те девчонки? Он сейчас преподает в школе, работает наставником, такого плана вещи. Парень у паба? Маттик 20 лет назад арестовал его за кражу со взломом. «Делаешь свою работу как положено, и никаких обид», — говорит он и машет из окна еще кому-то.
До выхода на пенсию Маттик проработал в полиции 30 лет и занимался целым рядом серьезных преступлений. Он был, например, в группе, раскусившей старое дело серийного убийцы из Пембрукшира — Джон Уильям Купер в 2011 году был приговорен за двойное убийство, произошедшее еще в 1980-х годах. Маттик обожал свою службу, обожал быть в самой гуще событий до такой степени, что вызвался вступить в дежурную команду Kenyon по устранению последствий катастроф. До этого он уже пересекался с Мо, собирал стопы и головы на склоне горы после крушения самолета. «Я люблю это не из-за… мрака, — поясняет он, хмурясь. — Я знал одного парня, начальника. Милейший мужик, с сильным кармартенским акцентом. У него была целая комната следователей. Он говаривал: “В жизни нет ничего почетнее, чем право расследовать смерть ближнего”. Он это услышал от своего учителя в лондонской полиции. Это мощная фраза. Очень крутая. Тебе выпала честь сыграть в этом большом деле маленькую роль. Тебе было оказано такое доверие».
В соседнем городке мы находим единственный открытый ресторан во всей округе — китайское заведение на маленькой боковой улочке. Мы берем чуть ли не всё меню плюс картошку фри, и в ожидании спринг-роллов он рассказывает мне о делах, которые до сих пор не выходят у него из головы. Он говорит тише, чем раньше на балконе, и выуживает из памяти истории. Впрочем, они не успели глубоко погрузиться.
Рождественский день, мертвый младенец. Трехмесячный. Маттик праздничным утром выезжает на место происшествия — небольшой дом у дороги, вокруг ничего. «Это была очаровательная пара. Они много лет пытались завести ребенка, — говорит он с болью. — А тебе приходится их допрашивать, собирать показания. Стараешься их не ранить, но все равно надо задавать стандартные вопросы, как будто это они, родители, виноваты». Это та сторона истории, которую я не видела в морге: Лара тогда объясняла сидящим на высоких стульях полицейским, что синдром внезапной детской смерти диагностируют, только если исключены все другие варианты. У Маттика запах Рождества — индейка, елка, дешевый пластик, легкий аромат пороха хлопушек — до сих пор вызывает в памяти ту картину: под причитания и плач он уносит младенца и кроватку.
Следующая история. В заливе утонули отец и сын. Их тела обнаружили во время отлива через две недели после исчезновения. Мужчина застывшей рукой все еще цеплялся за камень, а другой держал мальчика, которого пытался спасти. «Я уже много лет об этом думаю. Он погиб вместе с сыном. Он ни за что не хотел его отпустить. Как получилось, что два прилива в сутки и сильное течение не смогли ослабить хватку?» Я киваю. Кевин, бальзамировщик, объяснял мне, что страх проявляется физически, как напряжение на американских горках, и может заставить мышцы мгновенно застыть в момент смерти. Он тогда называл это трупным спазмом. Я на секунду задумываюсь, не ожидается ли от меня более яркая реакция. Мне рассказывают о погибшем отце и сыне, а я думаю о практической причине, заставившей мышцы сжаться, о химических веществах в организме. Как бы я отреагировала до того, как начала писать эту книгу? Наверное, спросила бы о матери. Но я не спрашиваю.
Маттик выливает мне в бокал остатки вина и дает сигнал принести еще одну бутылку, найдя для нее место на последнем участке стола, не покрытом тарелками и рассыпанным жареным рисом. Затем он продолжает беседу и вспоминает, как видел на записи с камеры наблюдения горящего мужчину. «В основном я видел уже мертвых людей, а этот умирал, — говорит он. — Мне приходилось видеть ножи, пистолеты, простреленные головы, отстреленные рты. От одного старика осталась только внешняя оболочка. Остальное просочилось сквозь пол на этаж ниже: он очень долго там лежал. Выброшенные волнами трупы на пляже. Парень, которого разрезал напополам поезд. Ноги — у меня, вторая половина — у напарника. Одна девочка выпала из машины, и у нее оторвало заднюю часть черепа. Было три часа утра. Медсестра прямо на дороге начала делать искусственное дыхание рот в рот и забрызгала мне ноги этой жижей. Мозга уже не было, все выпало, ничего не осталось, но медсестра об этом не знала. В темноте она не разглядела степень поражения. Она вдувала воздух, но звук был какой-то не такой, все выходило сзади. Я сказал ей: “Ей уже не поможешь”. Она посмотрела на меня, и у нее было все лицо в крови».
Он сгребает себе на тарелку еще еды, а я представляю себе медсестру, которая стоит коленях во тьме и отчаянно пытается помочь. Начинается следующая история, и на этот раз Маттик посмеивается. «Еще был один парень, просто гигант. Он умер на втором этаже, и мы никак не могли его спустить вниз. Лестница была очень красивая, деревянная. Чтобы обойти изгиб, мы его сложили пополам, а гробовщику пришлось кашлять, чтобы не было слышно хруста». Он смеется в салфетку.
«Да, этот щелчок сложно забыть. После него проходит окоченение», — говорю я. Что еще можно добавить после таких историй? Позже, уже когда я прослушиваю запись интервью, до меня доходит, что более естественно было бы сказать «О боже!» или «Какой кошмар».
«Вы слышали этот звук?» — удивленно говорит Маттик, поднимая брови над салфеткой. Потом он возвращает ее на колени и смотрит на меня так, как будто уже не знает, зачем мы сюда пришли. Подразумевалось, что из нас двоих я ничего не видела и интересуюсь, каково пережить такие вещи. Поэтому я рассказываю, чем занимаюсь: о трупах в моргах, о черепе из пепла, о гробе на холме. Я рассказываю о мозге в моих руках и о младенце в ванночке. Я замечаю, что перечисляю эти случаи так же, как он до этого.
