Трудно объяснить это чувство тому, кто не страдает тем же. Думаю, это похоже на одержимость, хотя пока не могу подтвердить это на личном опыте. Когда сердце, разум и душа не могут противостоять желанию создать звук, текст или ритм и ты беспомощен перед жгучим желанием выпустить этих внутренних демонов на свободу, ты посвящаешь жизнь погоне за следующей песней. Если бы этот недуг не был таким благородным, его вполне можно было бы считать проклятием.
Музыка окончательно посадила меня на крючок — теперь меня заботили только все тонкости ее построения, а другие детские интересы оказались на помойке. Ничто не увлекало и не стимулировало мой мозг так, как сочинение и аранжировка песни, и каждую минуту бодрствования я тратил на разгадку этой тайны. У меня не было настоящего музыкального образования, поэтому я не воспринимал звук как ноты на бумаге. Для меня звук стал формами, которые я видел в голове, пока внимательно слушал множество слоев инструментов. Подобно наложенным друг на друга красочным строительным блокам, музыка стала тем, что я мог видеть. Неврологи называют это состояние «синестезией», когда какое-то чувство (слух) активируется одновременно с другим, не связанным с ним (зрение). Моя неспособность читать ноты обострила музыкальную память, потому что единственным способом сохранить информацию стал ее мысленный снимок в голове, что оттачивало способность сосредоточиваться. Это был недостаток, связанный с отсутствием уроков (и даже настоящей барабанной установки, на которой я мог учиться), что бросало мне вызов и заставляло работать еще усерднее, чтобы стать лучше и добиться успеха. Сейчас я это знаю.
В раннем возрасте я начал «играть на барабанах» зубами, двигая челюстью вперед и назад и стуча верхними зубами о нижние, имитируя во рту звук барабанной установки. Я выводил барабанные дроби и мелизмы
[20], как если бы использовал руки, но незаметно для всех. Каждое утро по дороге в школу я напевал мелодии и исполнял барабанные партии зубами, играя любимые песни и придумывая оригинальные композиции, пока не проходил через школьные ворота и не выгружал рюкзак в шкафчик. Я тщательно хранил этот секрет. Весь день я молча практиковал игру на барабанах в голове, тренируя новые трюки, которые мог попробовать за настоящей установкой. Во время одного из визитов к стоматологу доктор осмотрел мои жемчужно-белые зубы, выпрямился и спросил: «Ты любишь жевать лед?» Озадаченный, я ответил: «Мммм… Вроде нет?» Он сообщил, что мои зубы сильно изношены, будто что-то их стачивает. Я сразу же понял, в чем дело. «Я могу играть на барабанах зубами!» — гордо воскликнул я. Озадаченный, он уставился на меня, как на сумасшедшего, поэтому я попросил подойти поближе, и он наклонился, прильнув ухом в сантиметрах от моего рта. Я начал играть для него «Tom Sawyer» группы Rush, моя челюсть двигалась вперед и назад с молниеносной скоростью, стуча зубами, как чечеточник на хрупкой сцене. Его глаза расширились. Шокированный, он отступил, посоветовав мне пересмотреть эту странную и вредную для зубов привычку. Но пути назад не было. Я был обречен: ортодонтическая перкуссия навечно со мной.
За свою жизнь я встретил только одного человека с такой же странностью. Курта Кобейна. Больше всего это было заметно на нашем выступлении MTV Unplugged в Нью-Йорке в ноябре 1993-го. В определенные моменты можно увидеть, как Курт двигает челюстью, перебирая струны гитары. Это было для него чем-то вроде метронома. Для меня же в этом не было ничего странного. У каждого музыканта свое «чувство музыки». Каждый следует за своим внутренним ритмом, и двух одинаковых нет. Как я написал в предисловии к биографии Джона Бонэма за авторством Чада Кушинза «Зверь», это понятие сложно определить:
«У каждого музыканта свой почерк, мы это знаем. Но должно быть что-то неосязаемое, что отличает музыку, записанную в виде партитуры, от того, что передается от барабанщика к барабанщику. Может, это оттого, каждый по-разному интерпретирует рисунок? Внутренние часы, которые определяются физическими и психологическими особенностями? То, что музыкант читает “между нот”? Многие продюсеры пытаются объяснить “чувство музыки” и поставить его на поток. Но я уверен, что головой этого не понять. Это что-то божественное, что может создать только Вселенная, вроде биения сердца или звезды. И для каждого музыканта эта Вселенная уникальна. Я связываю это “чувство музыки” с поэзией, иногда умиротворяющей, иногда тревожащей, но всегда это дар от одной души другой. Словно роман между дающим и принимающим, призванный подчеркнуть правду».
И именно «чувство музыки» Джона Бонэма привело меня к той судьбоносной ночи у импровизированного алтаря в гараже.
Я слушал Led Zeppelin с раннего детства. Их песни постоянно крутили на рок-н-ролльных радиостанциях моей юности, но только став барабанщиком, я оценил загадочное звучание Джона Бонэма и по уши влюбился в весь их репертуар. Когда он играл на барабанах, я буквально слышал голоса, говорящие со мной — иногда шепотом, иногда криком. Я не испытывал ничего подобного, слушая других барабанщиков, и временами это меня почти пугало. «Между нот» Бонэм выражал что-то такое, из-за чего в моем мозгу происходило короткое замыкание, а время замедлялось перед каждым ударом малого барабана, как если бы я снова и снова падал в сокрушительную черную дыру. Его «грув» был не столько физическим, сколько духовным, и, как ни старался подражать его игре, я вскоре понял, что это бесполезно — это больше, чем игра на барабанах, это его собственный язык, его неповторимая ДНК, обнаженная на виниле.
Хотя технически это крышесносно, меня не очень волновало, как он играет. Больше интересовало, почему он играет то, что играет. Что он хочет сказать? Почему его фирменный ритм казался намного более естественным, чем у любого другого барабанщика, словно океанская волна, то разбивающаяся о высокие скалы, то мягко омывающая берег? Что в его «чувстве музыки» говорило со мной? И было ли у меня собственное «чувство музыки»? В конце концов я пришел к выводу, что это работа Вселенной и мне нужно было разобраться в этом вопросе, жертвуя собой.
В тот период жизни я увлекался мистицизмом и представлениями о том, что человек может стать единым с богом или с Абсолютом, поэтому был открыт для изучения этих методов (в то время я также исследовал галлюциногены). Но в своих эгоистичных поисках я не следовал какому-то особому кредо. И, хотя понимая основную концепцию организованной религии, я не был воспитан в религиозной среде и ходил в церковь с отцом, приверженцем англиканской церкви, только один раз в год в канун Рождества, когда мы посещали мессу в исторической церкви Святого Иоанна в Вашингтоне. Конечно, я ощущал связь с духовным аспектом церемонии и находил ее красивой и воодушевляющей, но этот конкретный набор убеждений не укоренился во мне с раннего возраста, поэтому все это оставалось для меня загадкой. Только когда меня отправили в католическую среднюю школу (из-за реформы
[21], а не религии), я изучил понятие веры и начал понимать, что это на самом деле означает.
