Шоу прошло отлично. Мы отыграли обе песни с нужным грувом и интенсивностью, и за те короткие полторы недели нашего знакомства я начал чувствовать себя на удивление комфортно в непринужденной атмосфере группы, чего даже близко не ощущал за три с половиной года в Nirvana. Дисфункциональность группы определенно поспособствовала тому шуму, что возник вокруг нее, но чувство семьи и общности в лагере Heartbreakers показалось намного более здоровым и менее хаотичным. Это именно то, что мне нужно, чтобы залечить прошлые травмы, и это послужило отличным напоминанием о том, что музыка — действительно праздник и радость жизни. Я подумал, что этот разовый опыт будет для меня очень полезным, чтобы снова встать на ноги.
А потом Том спросил, не хочу ли я сделать это снова.
Это все меняло. Неожиданный поворот судьбы, одновременно и обрадовавший, и запутавший меня. Как я мог отказаться от такой возможности? Никогда в самых смелых мечтах я не думал, что достоин такого предложения, но чертовски приятно его получить. Когда мы стояли в узком коридоре у крошечной гримерки после выступления, Том попросил меня подумать об этом, и я от всей души поблагодарил его, все еще пораженный самим фактом того, что разговариваю с человеком, написавшим классическую «Runnin’ Down a Dream» — песню о том, как идти по извилистому жизненному пути со всеми его перипетиями и поворотами, никогда не зная, куда он может вас привести.
Я вернулся домой и забрал сотню кассет, аккуратно уложенных в картонную коробку, которую загрузил в багажник, как если бы впервые привозил домой новорожденного из больницы. Неужели мое сердце осталось в Нью-Йорке, с Томом Петти? Или оно где-то в этой картонной коробке, полной новеньких кассет?
Я БЫЛ НА РАСПУТЬЕ.
Чувство, испытанное с Heartbreakers, было таким приятным, таким утешительным, таким необходимым в тот момент, но в глубине души я знал, что никогда не стану полноправным членом Heartbreakers. Их связывала десятилетняя история, и, какими бы милыми и гостеприимными они ни были, я навсегда останусь «тем парнем из Nirvana», чем определенно гордился, но вместе с этим званием шел очень тяжелый багаж.
Я любил музыку Тома и с удовольствием играл бы его песни каждый вечер, но… они не были моими. Мы еще раз поговорили по телефону, и Том рассказал, что их гастроли проходят с большим комфортом. У меня был бы собственный автобус, а расписание было бы очень расслабленным — не те изнурительные поездки в фургонах, к которым я привык. Все это звучало идеально. Слишком идеально. Мне было двадцать пять лет, и я все еще был голоден и не был готов расслабиться до такой степени, приняв эту гарантированную стабильность. У меня все еще была та подростковая энергия, тянущая к неизведанному, даже если временами это и пугало.
Поэтому я вежливо отказался и решил, что картонная коробка в кузове моего грузовика — мой ключ к новой жизни. Это определенно не давало никаких гарантий, но их никогда нет.
Yeah, I’m runnin’ down a dream
That never would come to me
Workin’ on a mystery
Goin’ wherever it leads
Runnin’down a dream
Милая Вирджиния
«Мне нужно уединение, так что… не меньше 400 акров», — уверенно сказал я.
«Ого! — потрясенно ответила мой агент по недвижимости Конни. — Хорошо! Что ж, я посмотрю, что могу сделать, и вернусь со списком как можно скорее!» Честно говоря, меня немного застало врасплох удивление в ее голосе. Мне это не казалось такой уж необоснованной просьбой, учитывая, что я искал дом для проживания, гостевой дом для группы и сарай, который можно превратить в студию звукозаписи, чтобы я мог уехать в закат, воплощая в жизнь мечту быть полностью самодостаточным в сонном городке Вирджинии.
Но я понятия не имел, какого размера акр.
После семи лет в Сиэтле моя жизнь наконец-то шла своим чередом. Я приехал туда совершенным чужаком, жил в нищете и эмоциональной изоляции, нашел себя в новой группе, которая стала самой известной в мире, после чего у меня вырвали землю из-под ног, и я начал все сначала. Это уже как целая жизнь. Но, как бы я ни любил Сиэтл и друзей, которых приобрел в нем за эти годы, мое сердце осталось в Вирджинии, которая навсегда будет моим домом. Мое детство прошло среди холмов и высоких дубов ее пригородов, и я никогда не верил, что буду жить в каком-то другом месте, как бы сильно ни хотел в детстве вырваться из ее скучного однообразия и предсказуемости. Я всегда думал, что закончу именно там, где начал.
Когда мы начали записывать второй альбом Foo Fighters The Colour and the Shape (и по сей день наш самый популярный альбом) осенью 1996 года в студии под названием Bear Creek рядом с Сиэтлом, я почувствовал, что мое время на Тихоокеанском Северо-Западе подходит к концу. Мало того, что там я всегда чувствовал себя гостем, просто еще одним посторонним в городе, яростно защищающим свои корни, так еще и мой первый брак в муках издавал предсмертный хрип, что не могло не отражаться на наших сеансах звукозаписи в глухом лесу. К тому же впереди ждали только самые темные зимние месяцы (это все темы, которые очевидно просматриваются в текстах песен с этого альбома). Огонь, который Сиэтл разжег в моем сердце, угасал, и, как бы ни раздувал тлеющие угли, я никогда не смог бы снова разжечь былые чувства. «Пора двигаться дальше, — подумал я. — Мне здесь больше не место».
Или как однажды сказал Пэт Смир: «Слишком много призраков».
Но, прежде чем отправиться обратно на восток, туда, где чувствовал себя как дома, я решил сделать двенадцатимесячный пит-стоп в Лос-Анджелесе (что-то вроде моей версии «Потерянного уик-энда»), чтобы прочувствовать новообретенную эмансипацию всего в нескольких кварталах от того тонущего корабля с боями в грязи, откуда мне когда-то с трудом удалось сбежать. Я больше не пересчитывал однодолларовые купюры и консервные банки с фасолью — теперь я мог позволить себе роскошь отдельного жилья (и нормальной еды). Я снял комфортабельный домик с двумя спальнями чуть ниже по улице от Сансет-Стрип и начал пользоваться им с безрассудным рвением, не будучи больше привязанным ни к чему и ни к кому. Foo Fighters к тому моменту стали уже больше, чем просто моим сторонним проектом, — мы стали группой; правда, после записи второго альбома мы оказались в довольно шатком положении (барабанщик, с которым мы начинали, Уильям Голдсмит, ушел, после того как я перезаписал его барабанные партии, но, к счастью, его заменил чрезмерно квалифицированный для нас Тейлор Хокинс; а вскоре после этого временно ушел Пэт Смир). После всего этого мне нужно было где-то выпустить пар.
Я чувствовал себя свободным, и мне захотелось позволить себе все то, от чего я отказывался все эти годы. И сдерживаться я не стал. После долгих лет и многих литров крепкого хефевайцена и крафтовых пивоварен Тихоокеанского Северо-Запада мой товарищ Тейлор Хокинс познакомил меня с гораздо менее претенциозной и гораздо более смертоносной комбинацией из пива Coors Light и текилы. После парочки бутылок текилы Patron и пережеванных долек лайма всякая робость исчезала. Бывший вокалист Scream Пит Шталь на тот момент работал в Viper Room, гедонистическом логове порока, которое очень удачно располагалось недалеко от моего дома. Это стало моим ночным пристанищем, и обычно все заканчивалось тем, что после закрытия мы пили до рассвета в чьем-то доме. Тот год был, мягко говоря, весьма неплох. Но после двенадцати месяцев разгула я понял, что это не тот закат, в который мне суждено уехать. Я нацелился на другой, более благоприятный горизонт: рай сельской Вирджинии.
