– Почему ты прекратил петь?
– Я хорошо пою? – спросил в ответ Иньчжэнь.
Я ничего не ответила, лишь улыбнулась одними губами.
– А ну, быстро говори правду! – потребовал он, толкнув меня.
Приподнявшись на локте и положив голову на ладонь, я взглянула на него и сказала:
– Если ты возненавидишь какого-нибудь министра и не сможешь придумать, как его проучить, просто позови его послушать твое пение.
Поначалу Иньчжэнь обомлел, а потом опрокинул меня на спину и засмеялся:
– Ничуть не щадишь мое самолюбие! Ты слушала так сосредоточенно, что я подумал, будто я, хоть и не пел столько лет, теперь пою гораздо лучше. Если это было так ужасно, почему же ты не закрыла уши руками, а, наоборот, так внимательно слушала?
– «Дышать мне тяжко, я скрываю слезы, о горестях народа я скорблю», – медленно произнесла я нараспев. – «Сановники веселью предаются, их путь во мраке к пропасти ведет. Но разве о себе самом горюю? Меня страшит династии конец»
[84].
Я вспомнила, что недавно Иньчжэнь обнародовал указ, уравнивающий в правах «добропорядочных людей» и «подлый люд». К «подлому люду» относились простолюдины, не принадлежащие ни к ученому, ни к торговому сословию, не ремесленники и не земледельцы. Принадлежность к этой категории передавалась из поколения в поколение, и изменить это было никак нельзя. Они не могли учиться и участвовать в экзаменах, а значит, не могли занимать чиновничьи должности. В основном это были бедняки-изгои провинции Чжэцзян, казенные проститутки из Шэньси и Пекина, а также люди народа танка, что жили в провинции Гуандун, проводя все свои дни в рыбачьих лодках. Говорят, что бедняки-изгои из Шаосина были потомками преступников времен аж династий Сун и Юань. Мужчины ловили лягушек и продавали отвар из них, женщины занимались сватовством и продавали жемчуг, совмещая это с проституцией, – в общем, жизнь этих людей была жалкой и ничтожной. Шэньсийские казенные проститутки по большей части являлись женами и дочерями чиновников, что поддерживали императора Цзяньвэня, племянника Чжу Ди, имеющего титул Янь-вана и после военного переворота ставшего следующим после Цзяньвэня императором династии Мин. Жен и дочерей отступников в наказание отправляли в Управление музыки и танцев, где готовили как артистов, так и певичек, после чего они становились казенными проститутками, составляли компанию чиновникам на пирушках и торговали телом – вот уж кто вдосталь хлебнул горя! Судьба же холопов и рабов по рождению из Аньхоя была еще горше, чем у проституток и изгоев. Если в каком-нибудь селе жили представители двух родов, то абсолютно все люди из одного рода становились слугами другого, те же относились к ним как к ничтожнейшим рабам и били батогами за малейшую провинность. Также в то время в Гуандуне, на побережье и у крупных рек, обитала народность танка. Они добывали себе пропитание ловлей рыбы, лодки служили им домами, и они вели кочевой образ жизни, так как селиться на суше им не дозволялось. Судьбы всех этих несчастных, страдающих целыми поколениями, оказались в руках Иньчжэня. Проявив великодушие, он издал указ о ликвидации «подлого люда» как сословия, уравняв их с «добропорядочным народом» и тем самым поставив точку в этой отвратительной истории, длившейся многие века.
«Дышать мне тяжко, я скрываю слезы, о горестях народа я скорблю»
[85]. Если судить Иньчжэня с точки зрения того, какой из него император, то можно с уверенностью сказать, что он прекрасный правитель, которого заботят страдания его народа, который искренне трудится ради простых людей.
Лежа в темноте, я видела, что Иньчжэнь смотрит на меня не отрываясь. После долгого молчания он произнес:
– Я думал, ты больше всего на свете ненавидишь читать все эти древние тексты с их тяжеловесным языком. Как же ты умудрилась заучить наизусть «Лисао»
[86], смысл которой понять весьма непросто, а читать – язык сломаешь?
– Ты так любишь магнолии, – мягко ответила я, глядя на него. – Дарил мне и шпильку, и серьги, выполненные в виде этих цветов. Мне всегда было интересно, почему же магнолия так сильно тебе нравится.
– И давно ты выучила эту поэму? – спросил Иньчжэнь.
– Не скажу, – засмеялась я, кусая губы. – Если скажу, ты будешь слишком уж доволен собой.
Иньчжэнь взял меня за руку, мягко прижался к ней губами, а затем крепко сжал со словами:
– Я знал, что ты все поймешь.
Мы молча глядели друг на друга, и я чувствовала, как мое сердце замирает от переполняющей душу нежности. Медленно наклонившись, я мягко накрыла его губы своими, и мы слились в жарком поцелуе. Обрадованный, Иньчжэнь тихо выдохнул и собрался было перевернуться, чтобы я оказалась под ним, но я не позволила, сама прижав его к постели.
– На этот раз сверху буду я, – прошептала я, легонько покусывая мочку его уха.
С этими словами я развязала пояс его халата и прижалась губами к его шее. Мои поцелуи спускались все ниже, пока рука неторопливо проникала к нижней части его тела, которая тут же напряглась.
– Жоси, мне так повезло с тобой, – пробормотал Иньчжэнь. – Небеса ко мне невероятно щедры.
Утром, проснувшись на рассвете, когда небо было уже совсем светлым, я пошарила рукой по постели и поняла, что она пуста. Я, всегда спавшая очень чутко, этой ночью уснула так крепко, что даже не заметила, в каком часу Иньчжэнь ушел.
Перевернувшись на другой бок, я вдруг ощутила едва уловимый аромат. Я открыла глаза и увидела лежащую у изголовья записку, благоухающую магнолиями. Записка гласила: «Я отправился на аудиенцию».
Одна лишь коротенькая, простая фраза звучала намного лучше, чем сотни сладких и льстивых слов. На душе стало тепло, а сердце так разомлело, что казалось, будто оно сейчас растает. Я мигом вскочила с постели и отправилась умываться и завтракать.
Когда я вошла, Юйтань с еще одной придворной дамой как раз отбирали чайные листья.
– Сегодня я буду готовить чай и сладости для Его Величества! – с улыбкой сообщила я.
Юйтань взглянула на другую придворную даму, и та тут же посторонилась, пропуская меня на свое место.
