Постепенно я остановился и замер. Его уже нет в живых! А значит, евнухи больше не доложат ему о том, какие стихи я тут декламирую.
В то же мгновение фехтование, которым я занимался каждый день на рассвете в течение одиннадцати лет, что за мной наблюдали, потеряло для меня смысл. Отупело глядя на ветку в своей руке, я внезапно перестал понимать, что нужно делать. Я почувствовал себя таким изможденным, словно нечто, всегда дававшее мне силы, вдруг исчезло.
Одетые в белое евнухи молча опустились передо мной на колени. Пройдя в дом, я бросил взгляд на траурное одеяние, что лежало на столе.
Первый, самый старший брат был в заточении, пока не скончался в двенадцатом году эры Юнчжэна
[142].
Второй брат был под стражей до самой своей смерти, наступившей во втором году эры Юнчжэна
[143].
Третий брат был под стражей до самой своей смерти, наступившей в десятом году эры Юнчжэна
[144].
Восьмой брат был лишен титула, его имущество конфисковали, а упоминание о нем стерли из метрической книги в четвертом году эры Юнчжэна.
Девятый брат был лишен титула, его имущество конфисковали, а упоминание о нем стерли из метрической книги в четвертом году эры Юнчжэна.
Тринадцатый брат скончался в восьмом году эры Юнчжэна.
В тринадцатом году эры Юнчжэна скончался сам император Юнчжэн.
Я неторопливо переоделся в траурное одеяние. Когда скончались первый брат, второй, третий, восьмой, девятый и тринадцатый, он не разрешил мне носить траур. На этот раз я надену траурное платье для всех вас.
Посреди ночи меня тайком навестил Гао Уюн и сказал:
– Его Величество велел кое-что передать четырнадцатому господину.
Я продолжал пить вино, даже не собираясь, как полагается, почтительно выслушать последнюю волю императора. Даже при жизни не уважал его – так неужели обязан вставать на колени после его смерти? Вот еще!
Нисколько не обратив внимания на мое поведение, Гао Уюн быстро процитировал:
– «Мы забираем твою супругу с собой на тот свет и возвращаем тебе свободу».
Едва дослушав до середины фразы, я в ярости расколотил чашу об пол и уже не услышал, что евнух сказал после. Не смея задерживаться ни на мгновение, Гао Уюн поспешно покинул павильон. Я кинулся было следом, но находившиеся во дворе евнухи встали в ряд у дверей, образовав живую преграду, и не пустили меня.
Я заключенный. О какой свободе он говорил? К тому же Гао Уюн больше не приближен к императору. Разве в его действиях может не быть некоего умысла?
Через несколько дней до меня дошло высочайшее повеление.
Айсинь Гьоро Иньчжэнь, правивший под девизом Юнчжэна, получил храмовое имя Ши-цзун и посмертный титул «Образцового императора, просвещенного, решительного, милосердного, талантливого в управлении страной и в искусстве войны, уважающего волю Неба, чтящего предков, искренне преданного своей стране, при котором она процветала».
Трон унаследовал четвертый принц Хунли, приняв девиз правления Цяньлун. Уже через два с лишним месяца наступал первый год эры Цяньлуна. Эпоха Цяньлуна сменит эру Юнчжэна, появится новый правитель, придут новые люди, и начнется новая история.
В ту ночь мне снился четвертый брат. Тогда мне было пять, и матушка поила меня козьим молоком. Четвертый брат пришел навестить матушку и принес лист с написанными им иероглифами. Мать хотела было взглянуть, но тут я перевернул чашку с молоком, и ей пришлось отвлечься от четвертого брата, чтобы вытереть стол, одновременно утешая меня ласковыми речами. Четвертый брат молча сидел рядом. Взяв намокший от молока лист с иероглифами, он тихонько сложил его и убрал в рукав.
Матушка ушла переодеть испачканное платье. Четвертый брат взглянул на меня, улыбнулся и тихо позвал:
– Иньчжэнь!
Я молча вытаращился на него.
– Ты умеешь писать свое имя? – спросил он. – Знаешь, наши с тобой имена произносятся одинаково.
Он огляделся по сторонам, а убедившись, что рядом никого нет, обмакнул палец в чай и прямо на столе черта за чертой вывел наши имена: сверху «Иньчжэнь» одними иероглифами, а снизу – другими. Показывая на наши написанные одно над другим имена, четвертый брат с улыбкой произнес:
– Вот это мое имя, а это – твое. Пишутся по-разному, а произносятся одинаково.
Я разглядывал его иероглифы с восхищением и завистью, но все же с пренебрежением бросил:
– Твой почерк достаточно зауряден! Должно быть, учитель постоянно хвалит тебя лишь из-за нашей матушки.
Одним движением ладони я стер иероглифы с поверхности стола, спрыгнул с кана и, громко зовя матушку, с топотом убежал.
Проснувшись, я обнаружил, что мои глаза были полны слез. Не знаю, оплакивал ли я того пятнадцатилетнего четвертого брата, которого увидел во дворце матушки, или же всю свою жизнь, ушедшую вместе с покойным императором Ши-цзуном.
На третий месяц после кончины Юнчжэна император Цяньлун освободил меня. Несколько мгновений я стоял на пороге павильона Шоухуандянь, а затем наконец перешагнул его. Десять лет назад меня привели сюда силой и поместили под стражу, и вот десять лет спустя я сам покидаю его. Между шагом внутрь и шагом наружу – целых десять лет.
Четвертый принц Хунли, вернее император Цяньлун, восседал на троне в зале Циньчжэндянь. Я внимательно разглядывал его. Он был сыном четвертого, но тем не менее я не замечал в нем никакого сходства с отцом. Я не мог сказать, почувствовал ли сожаление или же мне стало спокойнее.
– Желает ли чего-нибудь четырнадцатый дядюшка? – спросил меня он. – Вы можете говорить откровенно.
Немного подумав, я ответил:
– Хорошего коня.
Похоже, император Цяньлун был удивлен. Задумавшись, он скользил по мне взглядом.
Я понимал: император всегда должен знать, что на уме у его подданных. Поэтому добровольно пояснил:
– Ваш подданный уже десять лет не ездил верхом.
