– У меня тоже.
Бах увидела, что полсотни местных на станции неотличимы друг от друга. Все выглядели женщинами, хотя у них оставались открытыми лишь лица, руки и ноги – остальное скрывали просторные белые комбинезоны-пижамы, прихваченные в талии поясом. Все блондинки, у всех волосы расчесаны на прямой пробор и подрезаны чуть выше плеч. У всех голубые глаза, высокие лбы, короткие носы и маленькие рты.
Когда барби заметили их, работа постепенно остановилась. Они с подозрением уставились на полицейских. Бах выбрала одну наугад и подошла к ней.
– Кто у вас здесь главный? – спросила лейтенант.
– Мы, – ответила барби.
Бах поняла ответ так, что женщина имела в виду себя, припомнив, что барби никогда не говорят о себе в единственном числе.
– Нам нужно встретиться кое с кем в храме. Как нам туда попасть?
– Через эту дверь, – показала женщина. – Она выводит на Главную улицу. Идите по ней, и выйдете к храму. Но вам обязательно нужно одеться.
– Что? О чем это вы?
Бах вовсе не считала, что она и Вейл одеты как-то неправильно. Да, на них действительно гораздо меньше одежды, чем на барби. На Анне-Луизе был ее обычный синий нейлоновый комбинезон, дополненный форменной шапочкой, эластичными лентами на руках и бедрах, и мягкие туфли с тканевой подошвой. Оружие, коммуникатор и наручники крепились к кожаному поясу.
– Прикройтесь, – повторила барби, поморщившись. – Вы выставляете напоказ свою непохожесть. А вы, с вашими волосами…
Другие барби захихикали.
– Мы из полиции по заданию, – рявкнул Вейл.
– Гм… да, – поддакнула Бах, раздраженная тем, что барби вынудила ее оправдываться. В конце концов, здесь тоже Новый Дрезден, и находятся они в общественном месте – даже по традициям анклава стандартистов, – поэтому имеют право одеваться так, как им хочется.
Главная улица оказалась узкой и унылой. Бах ожидала увидеть проспект вроде тех, что находятся в торговых районах Нового Дрездена, однако ее взору открылось нечто весьма смахивающее на жилой коридор. Одинаковые люди на улице бросали на них любопытные взгляды. Многие хмурились.
Улица вывела их на скромную площадь с низкой крышей из голого металла, несколькими деревьями и угловатым каменным зданием, от которого лучами расходились дорожки.
У входа их встретила барби, неотличимая от остальных. Бах спросила, с ней ли Вейл говорил по телефону, и получила подтверждение. На вопрос же о том, смогут ли они пройти внутрь и поговорить, барби ответила, что посторонние в храм не допускаются, и предложила присесть на скамейку возле входа.
Когда они уселись, Бах начала задавать вопросы.
– Во-первых, мне нужно узнать ваше имя и должность. Кажется, вы… как же там было?.. – Она сверилась с заметками в блокноте, торопливо списанными с экрана компьютерного терминала в кабинете. – Я так и не выяснила вашу должность.
– А у нас их нет, – ответила барби. – Но если вам надо это знать, считайте нас архивариусом.
– Хорошо. А ваше имя?
– У нас нет имен.
Лейтенант вздохнула.
– Да, я понимаю, что вы отказываетесь от имени, приходя сюда. Но ведь у вас было имя. Вам его дали при рождении. И мне оно нужно для следствия.
– Нет, вы не поняли. Верно то, что у этого тела когда-то имелось имя. Но оно было стерто из этого сознания. И этому телу будет очень больно его вспоминать. – Она запиналась всякий раз, произнося «этому». Очевидно, даже вежливая имитация личного местоимения выводила ее из душевного равновесия.
– Тогда я попробую зайти с другой стороны. – Ситуация уже становилась тяжелой, и Бах поняла, что дальше станет еще тяжелее. – Вы назвали себя архивариусом.
– Да. Мы ведем архивы, потому что этого требует закон. Сведения о каждом гражданине должны храниться. Так нам сказали.
– И на то есть весьма веская причина, – заметила Бах. – Нам понадобится доступ к этим архивам. Для следствия. Вы меня поняли? Полагаю, что офицер полиции уже просматривал их, иначе погибшая не была бы идентифицирована как Леа П. Ингрэм.
– Это так. Но вам незачем будет просматривать архивы снова. Мы пришли сделать признание. Мы убили Л. П. Ингрэм, серийный номер 11005. И добровольно сдаемся. Можете везти нас в свою тюрьму. – И она вытянула руки, подставляя их для наручников.
Изумленный Вейл неуверенно потянулся к наручникам на поясе, но все же взглянул на лейтенанта, ожидая указаний.
– Позвольте уточнить. Вы утверждаете, что убили ее вы? Лично вы?
– Правильно. Это сделали мы. Мы никогда не сопротивляемся светским властям и желаем понести наказание.
– Так, еще раз. – Бах схватила барби за запястье, разжала ее пальцы и повернула руку ладонью вверх. – Это и есть та самая личность… то самое тело, которое совершило убийство? И это та самая рука, которая держала нож и убила Ингрэм? Эта рука, а не тысячи других «ваших» рук?
Барби нахмурилась.
– Если задавать вопрос так, то нет. Эта рука не держала орудие убийства. Но наша рука держала. Так какая разница?
– В глаза закона – весьма существенная.
Бах вздохнула и выпустила руку женщины. Женщины? А можно ли называть ее женщиной? Она поняла, что ей нужно узнать о стандартистах больше. А пока удобнее считать их женщинами, потому что у них женские лица.
– Давайте попробуем сначала. Мне нужно, чтобы вы – и свидетели преступления – посмотрели запись убийства. Я не смогу различить убийцу, жертву или любого из стоявших рядом. Но вы наверняка сможете. Полагаю, что вы… словом, есть такая поговорка: «Все китайцы на одно лицо». Но это, разумеется, справедливо для европейских рас. Азиаты различают друг друга без проблем. Вот я и подумала, что вы… что ваши люди сможете… – Она смолкла, увидев на лице барби недоумение.
– Мы не понимаем, о чем вы говорите.
Плечи Анны-Луизы поникли.
– То есть вы не сможете… даже если увидите ее снова?..
Женщина пожала плечами:
– Для этого тела мы все выглядим одинаково.
* * *
Вечером в тот же день Анна-Луиза улеглась дома на пневматическую кровать, окружив себя клочками бумаг. Смотрелось это неприглядно, но запись на бумаге стимулировала ее мышление гораздо сильнее, чем ввод данных в персональный инфоархив. И еще ей лучше всего работалось поздно вечером, дома, в постели, после ванны или секса. Сегодня у нее было и то, и другое, и лейтенант поняла, что полученная в результате бодрящая ясность мышления потребуется ей целиком.
Стандартисты.
Они были захолустной религиозной сектой, основанной девяносто лет назад кем-то, чье имя не сохранилось. Это ее ничуть не удивило, поскольку неофиты отказывались от имен, присоединяясь к секте, и прилагали все не запрещенные законом усилия, чтобы уничтожить память и об имени, и о своей личности – словно он или она никогда не существовали. Пресса быстро прилепила к ним эпитет «барби». Это слово означало популярную в двадцатом и в начале двадцать первого столетия детскую игрушку – пластиковую, бесполую и массово производимую куклу-девочку с изысканным гардеробом.
