– Обязательно прочту ваши стихи, – говорит он мне, и я буквально прикусываю язык, чтобы не сказать ему: «А может, не надо?» Мэри по-джентельменски склоняется, чтобы чмокнуть его перстень, но я перехватываю ее и дергаю себе за спину. Она свою точку невозврата уже прошла, и если я не вытащу ее отсюда в ближайшее время, кто знает, что может случиться.
Снаружи луна сияет в пудре мерцающего ореола, и ее силуэт по-волчьи притягивает нас к себе. И Мэри, ступив в ее колдовской свет, превращается в полноценного монстра. Она вырывается из моих рук и в мгновение ока исчезает на парковке. Кажется, будто ее кожа покрылась полосками. Когда мы наконец ее находим, она радостным ураганом носится по нашему двору.
– К черту копов! – визжит она, радостно разбрасывая ядовитый сумах. – А-ха-ха!
Она выворачивает из земли один из декоративных камешков и швыряет его в стену приходского дома. С воинственным кличем подпрыгивает на три фута в воздух и дает «пять» американскому флагу над дверью. Джон подсекает ее одним ловким, отточенным движением, поднимает, как мешочек, и несет в дом.
Отец восседает на диване, широко раздвинув ноги, а матушка сжимает в каждой руке по бутылке шампанского и пытается пить из обеих сразу, перемежая возлияние беспардонным уханьем. Одну из бутылок она подносит к Стобарту, словно хочет разбить ее на счастье о его корму. За ужином она выпила всего один бокал, но ей, как и всем женщинам в семействе Фламм, была присуща удивительно низкая резистентность к алкоголю, та самая, которая вынуждает мою сестру ползать по полу на четвереньках и мурчать что-то в сторону картины с тигром. Не сказать, что мое состояние лучше. Я нашла где-то карандаш и бумажку и записываю все, что происходит.
– Мне кажется, все прошло хорошо, – говорит отец, озаряя нас благословением своей широкой улыбки. Он знает нас с той минуты, как мы родились. Мы – плоть от плоти и кость от кости, и грехов в нас ровно столько, сколько нужно, чтобы он был в тонусе. Мы – творение Божие, маленькие зеленые яблочки.
На следующее утро под аккомпанемент марширующего в моей черепушке оркестра я решаю покопать на епископа, так как именно в такие минуты, проснувшись в похмелье, я как никогда остро чувствую себя детективом. Я сижу по-турецки в гнезде из всклокоченных белых простыней и читаю заметки, одну за другой, несколько – из «Канзас-Сити Стар», газеты, которую мой отец назвал кровным врагом Церкви (единственное издание, которое он не считает непростительно либеральным – это «Цинциннатский Осведомитель», который, как мне кажется, во время предвыборной кампании 2004 года поощрял распятие). Судя по заметкам, которые я читаю, их авторы вовсе не считают епископа таким уж святым.
В 2012 Роберт Финн стал первым американским епископом, которому было предъявлено уголовное обвинение за то, что он не сообщил о подозрении в жестоком обращении с детьми. После того, как священник из Канзас-Сити, отец Шон Ратиган, попытался покончить с собой, на всем ходу направив мотоцикл в закрытый гараж, Финн и его епархия выяснили, что у Ратигана на компьютере были сотни детских снимков, в том числе фотография малыша, с которого сняли памперсы, чтобы обнажить гениталии. Это было не первое предупреждение: директор католической школы рядом с тем приходом, в котором служил Ратиган, ранее уже направлял в епархию служебную записку, в которой о священнике говорилось следующее: «Его поведение вовсю обсуждается в кругу родителей, сотрудников и прихожан. Его подозревают в растлении детей». После попытки самоубийства Финн и епархия целых пять месяцев не сообщали в полицию. Вместо того, чтобы просто сдать Ратигана, Финн приказал ему пройти психологическую экспертизу, а затем отослал в монастырь, строго-настрого запретив всякие контакты с детьми.
За это время Ратиган успел сделать еще несколько снимков тех детей, с которыми познакомился в церкви. В конце концов его приговорили к пятидесяти годам тюремного заключения, после того как он признал себя виновным по пяти пунктам обвинения в производстве детской порнографии. Финн был приговорен к двум годам условно – за то, что покрывал его.
Имя «Ратиган» отзывается во мне воспоминанием о странном обрывке разговора, который я однажды слышала дома у родителей: «Они изъяли его компьютер и нашли у него детские трусики в цветочном горшке». «Трусы в горшке?» – подумала я тогда, не зная, о чем именно они говорят. Что он пытался с ними сделать, урожай из трусов вырастить? А теперь я перебираю все эти детали: трусы в цветочном горшке, мотоцикл, влетевший в гараж, компьютер в монастыре. Любимые дочери и доверчивые родители. Если взять все эти детали и посмотреть им в глаза, газетная бумага исчезает и остается реальность, от которой не отмахнуться и не забыть.
Епископ Финн – это человек, с которым я познакомилась вчера вечером и который спросил, не хочу ли я с ним сфотографироваться. Он наверняка думал, что я мечтаю о совместном фото с ним. Многие из тех, кого он встречает – мечтают. Вот его располагающая улыбка, вот рука, которой он подписывает разные бумаги, а вот размеренный голос, которым он тихонько убеждает священника-педофила залечь на дно, пока все не стихнет. Конечно, в этом мире нет ничего постоянного. Но вот его маленькая шапочка – атрибут власти. Вот очки, через которые его глаза просматривают столбцы цифр – кому и сколько нужно заплатить. Вот выражение сострадания на лице, только в его лучах греются не мученики, а грешники, которым он дарует прощение еще до какого-никакого суда.
Почему этот негласный пакт молчания все еще сдерживает меня? Почему мне кажется предательством даже просто написать об этом, о фактах, которые и так находятся в свободном доступе? «О, сотрудник прессы». Как будто сбор, организация и публикация фактов – это преступление.
Рената Адлер
[30] написала: «Под фразой „он достаточно пострадал“ имеется в виду, что если мы и дальше будем копать, может оказаться, что, наши друзья тоже как-то в этом замешаны». Насколько мне известно, ни один епископ или архиепископ, под началом которых служил мой отец, не был невиновен в том, что участвовал в сокрытии информации, подтасовке документов, замалчивании жертв и отправке преступников на отдых и реабилитацию. Информацию про епископа Финна я искала, затаив дыхание, пока не дошла до слов, которые вскрыли всю неприглядную суть. Я искала, затаив дыхание, потому что знала – найду.
* * *
Разговоры об этом часто звучали у нас дома. Мы узнавали все так же, как вы узнаете про того школьного учителя, или ту няньку, или тренера, или вожатого, вот только в нашем случае речь шла не о соседях по району, а о людях по всей стране. За нашим обеденным столом часто обсуждали, каких священников удалили из приходов, каким запретили общаться с детьми, каких отправили на терапию, каких арестовали. В 2002 году, когда разразилась первая волна скандалов, я на миг растерялась. Разве об этом и так не знали все вокруг? Или у них просто не было доступа к этой информации? К этой толстой пачке «может быть», «возможно» и «определенно», к совокупности того, что мы знали наверняка, о чем догадывались и лишь подозревали?
