– Почему так долго? – спрашивает отец, когда мы наконец приносим еду, но он и сам знает, что вовсе не сердится. Даже не пытаясь слушать, что он говорит, мама подходит к холодильнику и без церемоний начинает откалывать лед в морозилке.
– А я говорила, говорила про этот холодильник! – повторяет она с едва сдерживаемой радостью в голосе и наносит удары. Нож длиной в целых шесть дюймов. Удары быстры и безжалостны. Выглядит она – как, впрочем, и всегда – словно мстит холодильнику за смерть любимого. И тут последний элемент пазла встает на место у меня в голове, и я наконец ловлю смысл. Да, это оно. Я дома.
День такой ясный и чистый, что кажется, будто все его мысли – только о нас. Улица по-прежнему поглощена дождем. А внутри церкви мир напоен древним уединением, пропахшим розовым деревом воздухом тысячелетней давности. Семинаристы выстраиваются в очередь за гамбо и рисом, а затем возвращаются к своим круглым столам, горбятся над мисками и едят. В перерывах между жеванием они склоняют головы друг к другу и спорят на своем языке, который был придуман специально, чтобы решить самый большой из всех самых больших вопросов человечества.
Даррелл входит в двери, неся два угловатых мешка с мусором. На секунду он впускает в зал солнце, а затем выходит с другой стороны. Он умирает, но об этом мы еще не знаем. Даже напротив, сейчас он кажется единственным человеком в зале, который не стоит одной ногой в мире ином и не пытается попасть в рай вне очереди.
Даррелл – мастер на все руки. Он работает под началом человека по имени Чак, вечно орущего мужчины-урагана, за которым тянется след причиненных им бед и разрушений. Звуки бьющегося стекла и ломающихся инструментов сопровождают Чака, куда бы он ни пошел; он живет в вихре гвоздей, гаечных ключей и громкой матерщины. Он – сила, способная сорвать ворота с петель. Он считает своим долгом орать на Даррелла, а Даррелл своим – противостоять ему.
Я неловко топчусь у мусорки, когда к ней возвращается Даррелл. Как может один зал, полный людей, создавать столько мусора? Он смотрит на меня немного искоса, потому что если в таком месте посмотреть человеку прямо в глаза, можно увидеть в них отражение какой-нибудь самой значимой и жуткой ветхозаветной истории, например, как кто-то делает своему ребенку обрезание на вершине горы под бдительным наблюдением баранов. Но когда тебя поймали, отвернуться и сделать вид, что ты вовсе и не смотрел, уже не получится. Он не знает – я одна из них или нет? Он спрашивает меня, откуда я, и я начинают болтать о Джорджии – слишком много.
– Ты смотрела «Реальных домохозяек»? – с надеждой спрашивает он.
– Это тот сериал, в котором безумные блондинки постоянно тычут друг в дружку пальцами с длинными ногтями, попивая шампанское? А затем одна из них выкрикивает какую-нибудь броскую фразу, типа: «Девочка, ты лучше со мной не связывайся, я сука на турбодизеле и только что была на заправке!»
– Да, именно тот, – смеется он, и впервые за сотню лет это смех кого-то мирского, кто никак не связан с теологией. Мне кажется, он даже звучит в какой-то другой тональности, не минорной, к которой я уже привыкла, а в радостной и мажорной. – В любом случае, знавал я атлантских домохозяек, они самые чокнутые, это уж точно.
Наконец-то, еще один человек, четко осознающий, кто тут псих, а кто в порядке. Я поворачиваюсь к ведеркам со льдом.
– Хочешь пива, Даррелл? – спрашиваю я.
– Я не пью, – говорит он с какой-то возвышенной искоркой в глазах. Может, и правда, не пьет, а может, бросил давным-давно. Потом он рассказывает мне, куда в городе можно пойти потанцевать.
– Тебе нужно в район «Силы и света», – говорит он, что звучит до странного религиозно, словно это место основал какой-то молодежный проповедник. Но затем он ударяет кулаком в ладонь и выкрикивает снова, но громче: «Сила и свет»!
Болезнь уже пустила в него корни, крепкая и расцветающая, как подсолнух, который поворачивает свою головку к тому, что скрыто от нас. Ее корни и стебель – здоровые и упругие, ее так просто не вырвешь. Она растет на глазах, прямо как на видео в ускоренной перемотке, шуршит, разворачивая листья, поднимается все выше и выше. За последние шесть месяцев, как он сам признался секретарям, ему совершенно не удается набрать вес, что бы он ни делал. Женщины в офисе обожают его и уговаривают сходить к врачу, но некоторых мужчин в больницу и калачом не заманишь – они уверены, что кроме плохих новостей их там ничего не ждет. Он умирает, а мы до сих пор не в курсе, но он, быть может, уже знает.
В юности я часто думала о святых, которые оставались вечно молодыми в своих стеклянных гробах, застывшие в своих восковых, сияющих, нетленных телах. Интересно, их болезни тоже законсервировались? Опухоли? Эпилепсия? Обычная простуда? Маленькие дырки в зубах? Анорексия от постов? Если они умерли, сгорая от ярости, она тоже сохранилась?
Даррелл не кажется мне тощим, он выглядит таким же крепким и вечным, как и все здесь. Когда люди рядом, трудно представить их отсутствие, они как хлеб, который нам раздают и который никогда не заканчивается.
Вечеринка почти подошла к концу. Мы с мамой сидим за столом, разрумянившись от вина, и смеемся над шутками, которые никто другой здесь не счел бы смешными. Болтаем с несколькими семинаристами, которые не забыли подойти и поблагодарить ее за угощение. Она заметила, что ее всегда благодарят только те семинаристы, что приехали из других стран. Все остальные, видимо, думают, что мама идет в комплекте с церковью. Я вижу, как Даррелл раскачивается на пятках в углу, внимательно изучая взглядом пол, чтобы случайно не попасться на глаза какому-нибудь диковолосому пророку, который увлечет его в пустыню болтовни и скормит своей риторической саранче. На долю секунды я задаюсь вопросом: «Почему он все еще здесь», а затем понимаю, что он должен остаться и подождать, пока все не уйдут. Моя мать подзывает его с другого конца комнаты.
– Даррелл, иди поешь, – безмятежно и нараспев зовет она. Ее голос превращается в настоящую музыку, когда она что-то кому-то предлагает, хотя по большей части мы умоляем ее не петь.
– Присядь на минутку и поешь.
И Даррелл садится, чтобы вкусить мамино скромное, строго-по-рецепту-приготовленное, утром-еще-в-озере-плававшее гамбо.
* * *
Смерть ближе к церкви, в прямом и переносном смысле. Она каждую неделю сидит на скамье вместе со всеми, кладет жалкие копейки в корзину для пожертвований и выходит под руку с какой-нибудь семьей, каждый раз новой. Она галантна, на ней черный костюм, она открывает перед ними двери и вежливо провожает. Люди, которые ближе всех остальных к началу и концу своего пути, занимают особое место в церкви, ее сила непостижимым образом затягивает их на свою орбиту. Мальчик, который иногда помогает нам сгребать листья и расчищать снег, недавно потерял свою мать. Женщина, которая преподавала музыку у шестиклассников, недавно бросилась под поезд. У мужчины, живущего по соседству, не хватает чего-то в горле, поэтому его жена из чувства солидарности никогда не ест твердую пищу. Раздается телефонный звонок, всегда посреди ночи. Произошел несчастный случай. Что-то непоправимое случилось малышом. И голос говорит: «Пожалуйста, приезжайте».
