Церковь была почти такая же, как в Малых Солях, только поменьше и вся деревянная, из светлой легкой сосны. Из купола падал широкий столб света. Обр лег на пол и принялся смотреть вверх. Побыть бы снова маленьким галчонком. Этот, которого он во время облавы заколол, тоже, небось, ребенком был. В рубашонке бегал, мамку звал. И тот, которого на повозке по башке кистенем шарахнул, и тот, которого багром. Их тоже, наверное, матери как-нибудь ласково называли. А у Матвея из Малых Солей, который совсем зря подвернулся, у того у самого дети.
– Ну че мне делать? – спросил Оберон. – Не галчонок я. Коршун. Даже хуже. Коршун хоть сам выбирает, кого когтить, кого помиловать. А мной-то всю жизнь вертели, как тупым палашом. Нож – он и есть нож.
В крови по самую рукоятку. Что я, такой, могу для нее сделать? Что бы ни делал, только хуже выходит.
Теплый солнечный свет лежал на лице. В луче плясали пылинки. Тихо было в Стрелицкой церкви. Даже с улицы ни звука не слышно. Завыть, что ли? Да, как же. Не в лесу, небось. Щас этот дедок вернется и наорет. Скажет, что нельзя тут валяться. Обр встал, но уходить не хотелось. Прошелся вдоль иконостаса, пытаясь догадаться, что ж такое и зачем нарисовано. У одной иконы заметил подвешенный кораблик. Моление за тех, кто в море. Надо же, до моря и за неделю не доберешься, а кораблик висит.
Кроме кораблика, здесь же на шнурочках были подвешены разные цацки. Вроде как подношения по обету. Колечки, сережки. Небогатые, особому богатству тут взяться неоткуда. Оберон тронул пальцем одну сережку. Цацки закачались, зазвенели тихонько. А это что такое. Тоже серьга? Да вроде нет. Никакого крючка или шпильки незаметно. На руке тоже носить нельзя. Кольцо с кольцом. Одно золотое, другое серебряное. Сцеплены друг с другом, как звенья цепи. Странная штука. Должно быть, и вправду кусок дорогой цепи. Пожадничал кто-то всю жертвовать. Обр взял цацку в руки, чтоб рассмотреть поближе, слегка потянул, проверяя на прочность – и цепочка распалась. Серебряное звено осталось у него в руках, золотое покачивалось на шнурочке. Дурак. И тут все испортил. Оберон попробовал соединить их снова, но не тут-то было. Кольца были сплошными, гладкими.
За спиной раздался тихий кашель, шуршание, перестук клюки. Как всегда, не везло. Отец Антоний вернулся в самый неподходящий момент. Сейчас начнется.
– Я ничего не брал, – громко сказал Обр, – только смотрел.
– Отошел Лука наш, – подняв на него туманные серые глаза, сказал отец Антоний. – Успокоился.
Прошелестел, прошаркал к замершему у иконы Оберону.
– Ну, что тут у тебя?
Обр протянул ему раскрытую ладонь с серебряным кольцом.
– Вот. Я ничего не делал. Чуть тронул, оно и развалилось.
– Развалилось, говоришь?
Отец Антоний снял шнурок с золотым колечком, посмотрел внимательно.
– Это Степка-бродяга принес. В благодарность за чудесное спасение. Все люди как люди, дома сидят, а его странствовать потянуло. Сначала по Тихвице в Малые Лодьи сплавлялся, а потом и вовсе в море ушел. Добро бы судно в Липовец плыло или еще куда. Так нет, понесло его за Сивер-камень, в само Ледовитое море. По-тамошнему оно Злым прозывается. Слыхал?
– Слыхал, – вздохнул Обр.
– Бури там, говорят, злющие.
– Верно говорят.
– Колечки-то эти ему по случаю достались. Черпанул ведром водички морской, мыть, что ли, лодку собирались, чтоб рыбой не пахло. Да неудачно, муть с песком со дна зацепил. Выплеснул, ан на дне два кольца ржавые, черные. Подумал, обрывок старой цепи. Хотел уж выкинуть, да подо ржой блеснуло что-то. Обстучал осторожненько, ржа да чернота отвалились. Ну, значит, повезло. Счастье привалило. Только потом на возвратном пути так их трепало и крутило, что он обет дал. Весной добрался наконец до дома и штучку эту в храм пожертвовал. А нынче опять из Бренны по Тихвице уплыл, голова непутевая. Как же ты их разнял? Они ж так мастером сделаны, одно в одном.
– Не знаю, – пожал плечами Обр. Ему было не до тайн. В воровстве не винят, и на том спасибо. – Пойду я. Меня, небось, господин Ивар дожидается. Держи свою цацку!
Старичок дрожащими пальцами отвел с лица седую прядь, посмотрел внимательно, колечко брать не спешил.
– Вот что. Раз ты их разъять сумел, значит – твое. Значит, женишься вскоре. Невесте золото, жениху серебро.
– Я женат, – отрезал Обр, – другой жены мне не надо.
– Говорю – бери, – прикрикнул старичок. – Твое это!
– Лекса, Александр, защитник липовый, ты тут заснул? Нас еще в три места звали!
– Редко ты у меня бываешь, Ивар, – заметил старичок.
– Так наши дела вам известны, – смущенно улыбнулся стоящий в дверях Варка. – Щас вон из Бренны примчались. В порту опять поножовщина, кого-то порезали сильно.
– Ладно, иди уж, травник. Радость земная, свет поднебесный.
* * *
Весь этот суматошный, нелегкий день, затянувшийся далеко за полночь, Обр нет-нет да и ощупывал кольца, припрятанные в кармане. В замок они вернулись только перед рассветом.
Варка, бормоча: «Спать, спать, только спать», растянулся на подушках у камина, а Обр пошел наверх. Рыжей не было. Нюська лежала на высоко взбитых подушках. Волосы заплетены в слабые косички, руки с торчащими на запястьях косточками положены поверх одеяла.
Оберон был настроен решительно. Он устал мучиться.
– Нюсь, – сказал он, будто она еще могла его слышать. – Вот, смотри, чего я принес.
Достал золотое колечко. На безымянный палец не подошло, оказалось велико. Пришлось надеть на средний. Свой же безымянный палец еле вбил в серебряный ободок. Мельком подумал, что снять уже не удастся. Крепко стиснул почти бестелесные лапки.
– Слышь, Нюсь! Я, конечно, не князь, княжеский сын. Глаза у меня волчьи, рожа разбойничья и волосы не белые, но я… Для тебя я сделаю все, что захочешь.
– Белые.
– Что? Нюсь, ты…
Дурочка смотрела на него и тихонько улыбалась. Чуть-чуть. Уголками губ.
– У тебя волосы совсем белые. Бедный мой. Это из-за меня, да? Тебя долго не было? Ты за горы ездил?
– Угу. Змея добыл. А тебе вот, колечко.
– Это хорошо, что ты наши колечки вернул.
– Наши?
– Конечно. Разве не видно?
– Ладно, пусть наши. Нюсь, ты, может, хочешь чего?
– На солнышко бы, на вольный воздух.
Обр, счастливый, что может сделать хоть что-нибудь, подхватил девчонку на руки, прошел насквозь три комнаты, выбрался на широкую площадку над пустошью. Он знал: в этот час здесь будет солнце. Солнце вставало из-за леса. Не было в нем нынче ни мутной желтизны, ни туманной красноты – одна яркая радость.
– Я тебе кое-что показать хотела, – сказала Нюська, – ты поставь меня.
