– Зачем ты встала? – пробормотал он. – Тебе лежать надо.
Язык ворочался тяжело, будто с похмелья.
– Затем! – сварливо сказала фигура в одеяле. – Чего тут у вас вышло-то? Бей своих, чтоб чужие боялись, да? Илка Варку чуть не из петли вынул.
– А…
– А Варка ему за это нос разбил. Теперь сидит, молчит и весь трясется. Ланка напугалась, рыдает. Фамка полезла в лабораторию искать настой фиалкового корня и свинцовую примочку и второпях грохнула там что-то. Ядовитое, наверное. На весь замок воняет, и нас всех тошнит.
– Вы меня в гроб загоните, – пробормотал господин Лунь. Однако и на этот раз ему пришлось подняться из любовно выкопанной могилы ради неразумных птенцов-подкидышей.
* * *
Миновал солнцеворот. Горели высокие костры в Дымницах, Язвицах, Стрелицах и белом городе Трубеже. Варка на празднике не был, хотя его звали и в Дымницы, и в Язвицы, и в развеселую Бренну. Он теперь никуда не ходил, только к больным. А дома все больше отсиживался в лаборатории. Тишком-молчком возвращался в замок, не поднимая глаз, съедал свою порцию, а потом прятался среди колб, змеевиков, блестящих атаноров, дымящихся жаровен и свисавших с потолка травяных связок. Толстенный фолиант «О зверях, камнях и травах», прочие травники и лечебники он потихоньку перетаскал все туда же, в лабораторию, и в библиотеке больше не появлялся. Был Варка и нет его.
Напрасно Жданка вздыхала и делала большие глаза, а Фамка поджимала губы и сверлила господина Луня сердитым взглядом. Господин Лунь к взглядам был равнодушен. По-прежнему проводил время, валяясь где-нибудь с книгой, и лишь изредка отлучался в Починок-Нижний, навестить закадычного дружка Тонду. Тихо было в замке. Тихо и печально. Поющую комнату Фамка отмыла до прежней белизны. Но никаких роз там, увы, уже не водилось.
* * *
Варка снял горшок с жаровни, уныло поболтал в нем липовой лопаточкой, понюхал, с горя даже на вкус попробовал, хотя средство это было сугубо наружное.
Опять ничего не вышло. Варка посмотрел на горшок с упреком. Горшку было все равно. Варка почесал нос и полез за книгой, в сотый раз выверять рецепт. Разложил засаленный том рядом с жаровней, примостился на высоком, хлипком табурете и, раскачиваясь в такт словам, принялся читать. Значит, так: «То масло предстоит ко всем недугам отечным, и всяким преломленным костям и ударенным и расшибленным местам. Возьми тополиные почки зеленые, да маковых зерен, да чеснока дикого, да беленовой травы листики – всего тех по три золотника и вместе толки мелко и вари в вине белом, пока половина не укипит».
– Добавить гусиного жиру несоленого, – сказали сзади.
Варка вздрогнул, покачнулся слишком сильно, но не упал. Осторожно сполз с табурета, молча повернулся к двери, не поднимая глаз, подождал продолжения. Не дождался. Господин Лунь уселся в любимое кресло у окна, вытянул ноги, положил на колени длинный плоский сверток.
Варка вернулся к своему вареву и своей книге. Может, и вправду добавить… Все равно ничего не выходит. От окна донесся легкий струнный звон. Варка осторожно скосил глаза. На коленях у крайна лежала стройная золотистая лютня.
– Умеешь?
Варка покачал головой и вновь склонился над книгой. Отец считал музыку занятием дамским, пригодным только для нежных барышень.
– Жаль.
Крайн легко вздохнул, опустил пальцы на струны, побренчал без всякого ладу, но понемногу бренчание перешло в простенькую протяжную мелодию:
Снеги белые, пушисты
Покрывали все поля.
Варка задумчиво постучал по губам черенком лопаточки, отмерил два золотника гусиного жиру, поставил на слабый огонь, принялся сердито мешать. Непокорная пакость все время норовила свернуться комками.
Одного лишь не покрыли
Горя лютого мово.
Похоже, совет оказался верным. Впервые начало что-то получаться. Варево наконец вскипело золотистыми пузырьками. Варка воспрянул духом и так увлекся, что начал бездумно подпевать звенящим струнам.
Воротися, моя радость,
Воротись, моя надежда,
Не воротишься, надежда,
Так хоть оглянися.
Дело шло все лучше и лучше. Варево загустело, запахло как надо. Песня о загубленной жизни зазвучала гораздо громче и бодрее, чем требовалось для такой печальной истории.
День горюю, ночь тоскую,
Потихоньку слезы лью.
Слеза канет, снег растает,
Воды горе унесут, –
с чувством пропел Варка, снимая горшок с огня.
– Ой, Варочка!
Варка недовольно поднял глаза. В дверях столпились все три курицы. Над ними возвышался Илка, порядочно вымахавший за прошлое лето. Раньше они с Ланкой вроде были одного роста.
– Чего надо? – угрюмо спросил Варка и едва успел пихнуть на край стола драгоценный горшок – Жданка с визгом бросилась к нему на шею. Попытка увернуться ни к чему не привела, потому что с другой стороны на него накинулась Ланка и стала азартно нацеловывать в щеку, в нос и почему-то в ухо.
– Вот, – сказал Илка, мрачно уставившись на крайна, – а вы говорите – справедливость…
Крайн, усмехнувшись, продолжал тихонько перебирать струны.
Варка в отчаянии уставился на Фамку:
– Чего это они?
Фамка, вся красная, прижала руки к горящим щекам:
– Ты пел.
– И чё? – буркнул Варка, отдирая от себя Жданку. – Не нравится – не слушайте.
– Это было прекрасно! – восторженно пискнула Ланка. – Чудесно! Изумительно!
– У тебя такой голос… – не отставала Жданка, – такой… крылатый.
– Это называется тенор, – со знанием дела заявила Ланка. Как-никак она однажды побывала в Королевской опере. – Но у тебя выходит гораздо красивей. И ты не толстый. И не лысый.
– Успокойте меня, – скорбно заметил Илка, по-прежнему сверля крайна мрачным взглядом, – скажите, что это особая лютня. Зачарованные струны и все такое прочее.
– Паршивая лютня, – крайн прошелся пальцами по струнам, в задумчивости ковырнул ногтем отставший лак, – расстроенная и совсем рассохлась.
– Тогда что это было? – не отставал Илка.
– Да что было-то?! – не выдержал Варка и впервые прямо взглянул на крайна.
– Голос у тебя сломался, – невозмутимо сообщил крайн, – тебе шестнадцать есть уже?
Варка пожал плечами. Честно говоря, он не очень твердо помнил, какое нынче число. А про свой день рожденья и вовсе два года не вспоминал.
– Теперь будешь петь, никуда не денешься.
Илка закатил глаза, ухватил под локоток прекрасную Илану.
