Когда становилось невмоготу сидеть, она отправлялась на долгую прогулку к реке, чтобы искупаться и, уже спускаясь по крутым берегам, замечала разбросанные то тут, то там синие огоньки цветущего тибетского мака. Принесенные издалека, созданные чтобы радовать. Церин так и не смог забыть ее. Ведь не сказала всей правды, о том, что смертельна больна. «Я не могу выйти за тебя, потому что ещё не закончила своей аскезы» – говорила тогда, зная лишь то, что жить ей осталось не более года. Но он не сдавался. Больше не приходил к ней, не желая мешать, но все же следил, оставаясь невидим. А потому, куда бы она не отправилась, повсюду, заботливой рукой были посажены хрупкие горные цветы небесной окраски.
Тем не менее прошло уже года четыре, а она все никак не могла умереть. Болезнь тянулась, пятно то увеличивалось, то уменьшалось, но не исчезало полностью. В первый раз, когда начало уменьшаться, она чуть ли не прыгала от радости, думая, что начала выздоравливать. Но вскоре все вернулось на круги своя, словно пятно держало ее в заложниках, коварно манипулируя. Но теперь ей было уже все равно.
Лама Чова передал ей все что знал и сам удалился в затвор. С тех самых пор, как она заживо замуровала себя в пещере на высоте около семи метров над землей, чтобы подняться на небольшой выступ перед которой, надо было местами карабкаться, держась за веревку, прошло уже около трех лет. Она больше не практиковала ничего кроме Великой печати, держась Алмазной колесницы, словно эта была та самая веревка, по которой нужно было лезть наверх, чтобы не улететь в расщелину и не разбиться намертво. Лама Чова был прав, говоря тогда, что солнце взошло на юге, что Харша его солнечный ученик, чему сама откровенно не верила, обращая внимание лишь на то, как часто ругал ее. Ни один из живущих в тех местах монахов не продвигался с такой скоростью. Может дело было в ее прошлых заслугах или в том, что, прилагая постоянную концентрацию для того, чтобы обращаться в человека, шаматха
111 давалась ей просто, возможно вера в учителя сыграла первую роль, а может, невероятная упертость или нависшая угроза смерти, но она мчалась вперед, проглатывая учения одно за другим, как скоростной поезд.
Живя в том крошечном домике, она простила себя, за то, что так и не отыскала Селдриона, чтобы рассказать ему правду. Простила и отпустила упущенное зря время жизни, все время, когда увлекалась всем чем угодно, лишь бы не делать ничего полезного. Она простила и Аймшига за все его гадкие выходки, а приняв, полюбила. Поэтому, когда в один из дней он подошел со спины к сидящей на краю обрыва, свившей кольцами хвост, взглядом пытающейся дотянуться до самого края земли, то, не тая ничего на душе, она просто и ясно улыбнулась ему. Со всей незатейливой простотой, которая так подкупала людей в глазах ламы Чова. Улыбнулась так, словно ничего никогда и не было, словно расстались они лучшими друзьями. С тех пор Аймшиг изредка приходил к ней. Он всегда появлялся с гостинцами, принося вкусности из мира людей и немного стыдился, когда она хотела разделить трапезу с ним. «В следующий раз, я принесу еще больше» – говорил он так, словно сердится, отчитывая ее за щедрость. А ей просто было приятно молча сидеть рядом с ним, делясь деликатесами, которые он так ревностно подбирал для нее. Бывало, они подолгу сидели на пороге дома и Аймшиг жаловался на то, как приятели и подчиненные бросили его, как только он начал терять силу, обретенную за счет Марианны. Сперва боялся поднимать эту тему, боялся, что и она отвернется от него, как другие, стоит ему упомянуть имя девушки, но так хотелось пожаловаться кому-то, поныть, когда судьба распорядилась с тобой так жестоко, несправедливо, по его мнению. Но Харша настолько изменилась, что он перестал чувствовать себя рядом с ней бывшим слугой, рабом, мерзавцем и кровопийцей. Рядом с ней, ему начинало казаться, что есть все-таки и в нем нечто хорошее, раз его так ценят и ждут. Он пытался быть ненавязчив, обращаясь со вновь обретенной дружбой, как с хрусталем. Теперь-то понимал, чего может лишиться. Поэтому, когда вновь приходил, невидимкой постукивая в дверь, всегда в волнении ожидая новой встречи, то со стороны сам себе казался неловким. И всегда умилял её напускной деловитостью, с какой бывало доставал из-за пазухи палку копченой колбасы или маленький контейнер с маринованными осьминогами. И Харша всегда вздыхала замученным душам животных, но никогда не отказывалась принимать подарки, всегда нарезая и подпихивая в его сторону первый кусок.
Именно он теперь каждую неделю приносил ей маленький мешочек с цампой, сливочным маслом и ведро воды. Сейчас других даров она не принимала. И он тосковал по тем вечерам, когда они сидели вместе, разглядывая уносящиеся в даль облака, каждый раз удивляясь безветрию долины. Он смотрел, как тонкая рука, в которой теперь просвечивали все косточки, а кожа превратилась в белый пергамент, забирает сквозь отверстие в стене его подношения, выставляет пустое ведро наружу и снова закрывает просвет камнем, и думал о том, что никогда не понимал этих смертных, которые словно всю свою жизнь ищут себе партнера, свою любовь и вторую половинку. Он от души смеялся над любовью и теми, кто верит в нее. И теперь, иногда тоскуя по Харше, ему казалось, что на самом деле, он просто инвалид, неспособный на эмоциональный диапазон людей, а тем более богов. И Церин всегда встречал его внизу спрашивая шепотом, все ли в порядке и можно ли, в следующий раз пойти вместо якши, но тот всегда отвечал отказом, боясь, что когда-то не сможет увидеть даже её руку. Когда они отходили подальше, то опять начинали ругаться, потому что Церин ревновал, а Аймшиг цинично насмехался над ним. Ведь какой дурак поверит, что ему есть дело до какой-то сумасшедшей дуры, похоронившей себя заживо.
И эта полоумная отшельница сидела в пещере, не слыша, даже не зная о том, какие страсти кипят снаружи. Как борются за честь приносить ей пищу те, от кого она давно отрешилась, те, бывшие ей ровно дети, родные сердцу, но уже выросшие, взрослые дети.
Денно и нощно мрак окружал ее. Сначала она двигалась на ощупь, долгое время, больше года. Иногда начинало казаться, что наоборот, вокруг нее не тьма, а свет. Все залито ярчайшим белым светом. Но стоило поморгать глазами, и галлюцинация проходила. Но с течением времени моргание или нажатие на глаза перестало помогать. Ей казалось, что она сидела в белоснежной комнате, со множеством зажженных светильников и стоит ей открыть глаза пошире и она сможет увидеть всю эту комнату, светильники, а может солнце, находящее будто бы в зените, пронзительно отражающееся от зеркального пола, а потому распространяющего свой свет во всех направлениях. Но когда она открывала глаза шире – ничего не происходило. И она отпустила это видение, как отпускала сотни предыдущих. Просто покоилась в этом свете, когда он приходил и не волновалась его отсутствием. Пока наконец, она вновь не проделала тот же фокус с попыткой поднять глаза и сфокусироваться в темноте и перед ней появилось видение. Она видела его во сне раньше, но даже не догадывалась, что не только она уже видела это. Теперь же всё было как в реальности. Она увидела себя сидящей посреди огромной, сколько глаз доставало пустыни, или каменной плоской площадки коричнево-желтого цвета. Вплоть до горизонта не было видно ни деревца, ни привычной горы или речки. Напротив, местность была сухой, пустой, ровной словно ладонь. А над землей простиралось еще более бескрайнее небо. Яркого, насыщенного сине-голубого цвета. Этот цвет был настолько живым и явным, что даже нереальность оттенка не могла породить сомнений в его существовании. Он приятно дополнял, оттенял желтизну пустыни. Харша поняла, что цвет этот был точно таким, как бывал у лазурита. Интенсивный, насыщенный. Может все небо было сделано не из воздуха, а из тверди драгоценного лазурита.
