***
Когда Ринчен забрал собаку, Харша еще на полуавтомате медленно брела за ним, но одумавшись остановилась. Ее жизнь будто перестала быть ее. Она смотрела на себя словно со стороны, следя за мысленным потоком, будто была его проверяющей на фабрике. Отстраненно-равнодушно. Все работает ну и ладно. Вот опять всплывает нежелание возвращаться домой, где на тебя постоянно кричат по любому поводу, вот скользнуло воспоминание о том, как пили с Селдрионом сому, вот темные металлические ставни ее клетки, куда посадил отец, вдруг встали на горизонте закрыв перед ней сегодняшний миг, потом снова дорога – покрытая удивительно ровным для такой глуши асфальтом. Снег на нем таял быстрее всего, стекая ручейками по склону ниже, поэтому было сухо идти. Она заметила, с какой невероятной скоростью может подмечать такие мелкие детали, такие четкие воспоминания и одновременно с этим регистрировать их в невидимый журнал, что становилось любопытно, сколько мгновений отделяет наблюдаемое и регистрируемое. Она повернула назад. Ринчен не желал ее общества, и обида взметнулась на поверхность и тут же в журнале отметилось «обида», а затем и «я обиделась» и после «я обиделась, потому что он ко мне не справедлив». И вопрос: «Но кто несправедлив? Ринчен или ситуация? А может вся жизнь не справедлива». «Это наверное Ринчен». «Его слова несправедливы или действия?». «И то и то». «Но что же конкретно?». Она снова остановилась. Ум метался от слова, к слову, и от действия к действию, не находя более конкретного ответа. «Так что же конкретно тебя обижает?». «Не знаю». «Не знает она». И тут же будто чужими глазами на себя посмотрела. Может никто и не обижает. И как вообще меня можно обидеть. «Как?» – опять вопрос. Зарегистрировала. Записала в журнал. Вообще процесс регистрации мыслей сильно отвлекал от процесса обижания. Но чувствам сейчас придаваться не захотелось. Слишком много от них суеты. Как-то нелепо казалось впадать в эмоции под неустанным взглядом внутреннего судьи.
«Так я это я или я – это тот, кто сейчас записывает в журнал?». Твердая дорога под ногами, птица пролетела, ветер дунул и пахнуло весной. «Ни то, ни другое» – был интуитивно быстрый ответ. «Так что же такое – я.…?» «Ни то, ни другое. Ни то, ни другое…» и ветер своими порывами вторил словам: ни то ни другое ни то ни другое…Вдруг стало страшно. Будто себя потеряла. Дак, где же тогда я была все это время? Кто жил за меня? Кто ты? Где ты прячешься? Куда убегаешь? Харша опять пролистала журнал чуть назад. А может я и то и другое? То старое я, что знаю всю свою жизнь, облекшееся в форму Харши, взгляды Харши, мнения Харши, опыт Харши. Ведь оно-то, хоть оно-то когда-нибудь было? Странное неуловимое чувство. Будто бы тот, кто всегда регистрировал в журнал всю жизнь Харши знал, что старое я не что иное, как маска. Будто бы даже какая-то чужеродная маска, надевая которую ты перестаешь быть собой, а становишься Харшей. Становишься Харшей… сливаешься с ней что ли. Вот эта быстрая мысль – он обидел меня. Откуда взялась? Не из того ли образа, взгляда, мнения, опыта той Харши, что вовсе не существует? Она будто подбегает к тебе, такому огромному ТЕБЕ, что стоит как недвижимый истукан посреди каких-нибудь песков и дюн, и дергая тебя за рукав кричит таким противным капризным голосочком: «Смотри, смотри, он меня обидел. Он меня обидел, он тебя обидел. Он ТЕБЯ обидел». И истукан вдруг отрывает взгляд от своей залитой солнцем пустыни и тут же забывает, кто он есть и становится этим маленьким противным голоском. И говорит сам себе – он меня обидел, он меня обидел, он меня обидел. Пустыня схлопывается в узкий коридорчик подзорной трубы, из которой этот мерзкий карлик смотрит на своего Ринчена и орет как резанный. И вся его жизнь – это лишь подзорная труба, которой он старательно вычленяет в безбрежном поле каких-то мелких таракашек и букашек, которых любит или ненавидит в зависимости от своей карличьей припадочности. И боже, эта личность и вправду сумасшедшая. Ринчен сказал, что я безумная. Да так и есть! Это же просто открытие какое-то! Будто рядом распахнули люк и свежий горный поток ворвался внутрь, смывая остатки замыленности. Я и есть сумасшедшая. Только не обидно вовсе. Это ты, дикий сумасшедший карлик, а не я. «Ни то, ни другое. Ни то, ни другое». «Так что же такое – я?». Харша осела на землю немигающим взглядом уставясь в одну точку, забыв обо всех и вся, забыв о маскировке и мерах предосторожности. Ее длинный питоновый хвост сползал с дороги в канаву для дождевой воды, грузные украшения отливали миллиардами искр под переменчивым весенним солнцем, а она остановилась будто в шаге от прорыва в бесконечность, повторяя «Ни то, ни другое. Ни то, ни другое».
Очнулась она уже в темноте. Моргая по сторонам, силилась вспомнить, где находится. Вокруг лишь бескрайняя горная пустошь, мимо проходит дорога. Как долго она сидела и мог ли кто-то заметить? Те мысли, что раньше сулили полный тревоги вечер, и даже не один, теперь хоть и присутствовали, но сильно не беспокоили. Этот невидимый великан будто остался с нею вместе со своим невозмутимым покоем. Чтобы побыстрее добраться, она не стала принимать человеческий облик и быстро доползла змеей почти к деревне, отмечая про себя забытое удовольствие прикасаться всем телом к земле, камням, ощущать выверенные плавные движения, держа на весу кончик хвоста, по-царски неся золотую погремушку. На подходе к домам, стали лаять собаки, пришлось стать человеком и бесшумно крадясь по переулкам, она приблизилась к своей лачуге.
Целый день меня не было. Сегодня у Джолмы, наверное, истерика случилась. В хозяйских окнах горел огонь и ощутив незнакомый импульс в груди, она подкралась к желтым бликам, разносящимся вокруг стекол. Шторы распахнуты. Хозяин как обычно смотрит телевизор на маленьком постоянно мелькающем пузатом мониторе, хозяйка моет посуду. Столько времени она прожила у них, но даже ни разу не зашла в главный дом, с того самого момента, как лама Чова определил ее жизнь в хлеву. Бедность, захламленность разномастной посудой, тряпками и тряпочками, календари на шкафчиках, искусственные цветы, одинокая лампа холодным белым светом, обдающая помещение, делая его каким-то разрозненным, чужим, на полу коробки и тюки с продуктами, зеркало в пластиковой раме. Харша смотрела на двух пожилых и уже почти чуждых друг другу людей по обыкновению занимающихся каждый своим делом, что ей вдруг стало жаль их. Нет, не из-за бедности, а из-за совместного одиночества. Почему они, довольно богатые по местным меркам, живут одни, ограничивая себя во всем? Тут женщина что-то сказала. Окна плохо пропускали звуки голоса, да и ещё Харша плохо понимала тибетский. Мужчина молчал, но со спины было видно, как он не желает этого разговора. Женщина начала зудеть. Жалующимся тоном она все ныла и стонала, не в силах остановиться. Мужчина игнорировал. Но это не мешало ей начать самой по себе накручивать градус монолога. Вскоре она уже кричала на него, требуя действий и Харша поняла, что ссора из-за нее. Хозяйка требовала вышвырнуть Харшу за шкирку, как только она появится на пороге. Закаменевший хозяин сидел в кресле и даже принцессе стало очевидно, что до добра такие разговоры не доведут. Но неподвижность мужа, будто бы заставляла женщину все больше убеждаться в собственной правоте. В конце концов она пихнула его рукой в плечо обозвав тряпкой. Он вскочил и коршуном уставился на нее. Но это не остудило пыл хозяйки.
– Прекрати! – Крикнул он. – А то как!
