– Вы имеете в виду – ворота монастыря? – Задавал наводящие вопросы Ринпоче.
– Да, да! – Лама громко выдохнул остатки смеха, рукой вытирая выступившие слезы.
– То есть, вы говорите, раз солнце взошло на юге, а на юге у нас ворота, то значит ли что в тот день пришел некто, кто будет сиять словно солнце? И он пришел именно в этот монастырь не так ли? Но кто пришел, можно ли узнать?
– Ох, дорогой мой Ринпоче, столько вопросов и все без ответа. Вы сами являете собой свет мудрости, затмевающий любое сказанное мной слово. Так разве ж не догадались, что этот «кто-то» сейчас сидит в этой самой комнате.
Из-за непонятных намеков, Ринчен с Габэ сразу оба как под копирку поняли то, что лама указал источником своего сна именно Кунзука Вангпо, и слаженно так, глядя друг другу в глаза, одновременно закивали, будто читая мысли соседа. Но Ринпоче оказался не столь догадлив, поэтому с той же странной улыбкой, будто ожидая того, что уже предвидел, чуть наклонился произнеся:
– Вы как обычно перехвалили меня. Откройте ж наконец секрет. Нам всем не терпится узнать.
И лама покачал головой из стороны в сторону, будто с осуждением.
– Да вот же, сидит ваш секрет. Прямо там, в углу у входа. Спрятался.
Все обратились глазами к Фислару и он, ничего не понимая, не зная о чем они говорят, трепал Харшу за рукав, чтобы она объяснила.
– Этот белый чужеземец? – Поспешил с вопросом настоятель.
– Да нет же, глупцы, вы что, совсем не заметили женщину? Этот длинный как оглобля перекрыл ее, а вам и невдомек. – И он засмеялся снова, все сильней и сильней, пока они недоумевали. Но вдруг резко прекратил, став предельно серьезным. И в глазах его, окутанных паутинкой множества морщин, теперь не было и капли прошлых смешинок. Они поистине принадлежали серьезному, глубокомысленному человеку.
– Это она – то солнце что вам снилось? – С плохо скрываемым пренебрежением спросил настоятель.
– Да. Это она. Она принадлежит к благородному семейству
77. Хоть это и сложно различить.
И Харша сразу, судя по его ответу, решила будто он видит насквозь ее прошлое, пока не спохватилась вспомнив, что сама при первой же встрече, упоминала о своем роде. Но гуру не говорил о ее царской семье, а лишь прозорливым умом усмотрел тот день с собакой, изменивший всю ее жизнь. День вступления на путь длиной в эоны.
78
Не знавший чем себя занять в этом тибетском многословии, Фислар уже начал подремывать, когда краем глаза заметил светлое пятно, мелькнувшее в проходе и скрывшееся за одной из колонн. Он принялся следить за тем местом, но так и не дождавшись повторного шевеления, списал все на усталость. Когда же он повернул голову к ламе Чова, то увидел белого кота, прикорнувшего на его сложенных по-турецки ногах. Кот почувствовал взгляд и впялился в ответ своими немигающими стеклянно-голубыми глазами. Сердце заколотилось и нильдара обдало жаром. Тот самый кот, что спас его от самоубийства был так похож на этого кота. В миг, окружающий мир с его полутемной комнатой исчезли в зелено-безвкусной ванной, кровавых следах на полу и молитвах доньи Эсперансы за спасение его души. Время остановилось, давая возможность прочувствовать то мгновение, сломившее гнет ужаса и депрессии надеждой, верой в лучшие дни. В тот мир, где за тебя кто-то молится. Ведь именно кот не дал ему времени спустить кровь. Кот, появившийся из неоткуда, а теперь гипнотизирующий его взглядом сфинкса. Нет, этот кот просто похож, он не может быть тем самым котом. Не может. Не может быть. Это какая-то мистика, а мистики нет, это лишь сказки для глупых детей, что готовы поверить в придуманных древних богов. Ничего этого нет, и у нас лишь этот миг, та жизнь, что нужно прожить перед тем, как кануть в Лету. Но монах говорил ведь другое. Нечто за гранью.
Кот мурлыкнул и лениво поднявшись пошел навстречу Фислару. Уселся теперь на его колене, так будто это его место по праву. А Фислар все смотрел на него, убеждая себя, что нет ничего. Ведь так просто думать и жить, когда ничего не существует. Нет и не будет. Когда ты лишь случайность в хаосе жизни. Случайность, не имеющая начала и конца.
Тут Харша, побуждаемая взглядом ламы Чова, зашевелилась вставая. Отвлекла нильдара от его мыслей. А лампы как будто сгрудились в кучу, пряча свой свет, затухали. «Делай, что решила» – прозвучал в ее голове голос учителя. И она поднялась, встав посреди комнаты. Окинула всех взглядом, в котором больше не было места страху. Весь страх остался в ерзанье на багровой подушке, в томительном ожидании своего слова. Когда же решилась, то больше ничего не осталось. Только порыв души, подобный сильному ветру, сдувающему в сторону, сбивающему с ног, уносящему, будто магнитом притягивающему к желаемому. И она желала. Желала именно того, что делала. Душа нараспашку, все захотелось отдать, избавиться полностью от блестящих призраков прошлой греховной жизни. В крайней признательности, растроганности увиденным. То, как являли они перед ней свои игры. Игры в угадалки. Эти два человека, что по сути своей неотличны. Их изящный спектакль натолкнул на мысли о чем-то невидимом, что можно лишь иногда ощутить, как легкий сквозняк в открытых летом комнатах. Настолько невесомый, кажущийся несуществующим. И те порывы, что и раньше бывали у нее, когда с барского плеча одаривала некоторых любимчиков, тот порыв, что двигал ею, когда спасала Марианну, когда просила у ламы спасти Селдриона. А он ведь действительно спас, ведь так интересно было спросить у Владыки, как это было… Теперь может и не узнает никогда. Ну и ладно, пусть будет секретом. Их секретом на троих. Она стояла посреди застывших в прошлом интерьеров, расписных стен, людей, обернутых в старые ткани, и выдохнув произнесла по-тибетски, будто от себя отрекалась.
– Не бойтесь, прошу вас.
И вновь обратив внутренний взор к камню желаний под кожей на лбу, она приняла свой истинный облик. В миг все ошарашенно вздрогнули, вздохнули, вскрикнули. Лишь два мудреца сидели недвижно. Лама поднял руку, успокаивая зал.
– Говори, что ты хочешь.
Но Харша молчала. Один за одним, она принялась снимать украшенья. В обратном порядке, что одевали ее во время инициации, когда пришло время стать взрослой. Сначала ворох тяжелых, монолитных браслетов что свисали гроздьями от запястьев до локтя. Потом витиеватые ленты браслетов с предплечий. Затем один за одним, ожерелья. Те, что свисали, глубоко опускаясь, скрывая то место, где у людей обычно пупок, затем полукруглые, изрезанные самоцветными вставками, схожие с широким воротником, укрывающие грудь. И последние, перетягивающие шею плотным ошейником, прячущие ямочку между ключицами. Это все она, под испуганные взгляды множества глаз, складывала перед собой на пол, сгибаясь в хвосте, движениями балерины. Затем пришла очередь серег, доходящих до плеч, звенящих при каждом повороте головы и оттягивающим мочки. Золотая кайма из косы, с сапфирами и рубинами. И наконец витиеватый венец с бриллиантами, извлеченный из черных глянцевых волос, вырвавший упрямые пряди. Остановилась, смотря на золотую кучу, и вдруг вспомнив что-то обернулась, подхватив изящным движеньем серьгу-погремушку, протыкающую кончик хвоста. Сняв украшенья, ощутила огромную радость и легкость. Непривычная нагота, которую теперь видели все. Но пораженные сверх меры, больше смотрели на ее питоновое тело, чем на обнаженный торс. И только потом произнесла:
