– Чья попытка? – спросила графиня.
– Наших знакомых с хутора, скорее всего. Не удивлюсь, если балует Степан.
– Почему он?
– Все таким промышляют, кто с лесом имеет дела. Чтобы что-то взять, нужно что-то дать. Иначе нельзя.
– И как Церковь на это смотрит?
– А никак, у Церкви своих забот полон рот, за каждым бортником, охотником или любителем грибочков не уследишь. Знаешь, почему нельзя в одиночку между речками Ловатью и Полой гулять?
– Просвети.
– Людишки там пропадают частенько. Каждый год то трое, то пятеро. Лес сосновый, строевой, на продажу в Московию и Европу идет. Местные живут замкнуто, кровосмешением балуют, чужих хватают и лесу в жертву приносят, чтобы, значит, деревья валить без ущерба себе.
– А власти?
– А что власти? – удивился Бучила. – Смерды бесплатно рождаются, а хороший лес больших денег стоит.
– Хочешь сказать, Степан кому-то дочь подарил?
– А вот это скоро узнаем, – загадочно улыбнулся Бучила и пошел из лесу прочь.
Ночи еле дождался, как на иголках сидел, растревожился весь, раз пять выбегал наружу, торопя звезды и серый закат, пока, наконец, не напоролся на бархатистую темноту, пропитанную остывшим солнцем, запахами полыни и трелями соловьев. Обратно в подземелье вихрем слетел, смел со стола всякое ненужное барахло и зазвенел пузырьками и инструментами. Фыркнула и зашипела горелка, разбросав по стенам тусклые всполохи.
– Ну расскажи наконец! – потребовала вконец истомившаяся графиня.
– Мудрить буду. – Рух, с видом ярмарочного колдуна-шарлатана, выдернул из кармана заляпанный Степановой кровью платок.
– Отстирать хочешь? Ну-ну.
– А может, и отстирается заодно! – азартно выкрикнул Рух. Жидкость в медной кружке зашумела, и он поспешно убавил огонь. Нужна горяченькая, ни в коем случае не кипяток, а то вся затея прахом пойдет. Бучила опустил платок в слабый раствор спирта, уксуса и мышьяка, ткань надулась пузырем, набрала влаги и утонула, оставив на поверхности маслянистую пленку. Рух забренчал пузырьками, воскрешая в памяти нужную формулу. Так, капля щелочи, две капли настойки мандрагоры, все тщательнейшим образом перемешать. Готово.
Он снял кружку с горелки, ложечкой вычерпал платок и тщательно перемешал воняющую кислым бурду.
– Ах вот зачем хитрюга испортил платок! – Графиня жадно подалась вперед.
– Ага. Сей дивный напиток внутрь приму, кровь, пока свежая, воспоминания крепко хранит, гляну, что видел наш молчаливый и загадочный бортник.
– Фу, – скривилась Лаваль. – Противно-то как! Всякую гадость тащишь в рот!
– Как портовая шлюха! Ваше здоровье, сударыня! – Бух вымученно улыбнулся, поглубже вдохнул, залпом выцедил противную жижу со вкусом металла и мышиного дерьма и прислушался к ощущениям. Способ мерзкий, но действенный, больший эффект дает только питье из человеческого горла. Если все правильно сделал, можно погрузиться в память достаточно глубоко, увидев самые яркие и запоминающиеся события. В девяти случаях из десяти это траханье, еда и мысли о них. Ну и грязные тайны, куда же без них? У всякого они есть, и у грешника, и у праведника, у праведников даже больше подчас. Ну разве что у деревенского дурачка Прошки грязных тайн нет, этот ведь напоказ онанирует, и то на людях, за что поп ему слепотою грозит, да Прошка все не слепнет никак, а вроде даже и зорче становится день ото дня.
Рух откинулся на спинку стула, голова закружилась, в затылке кололо, тянуло сблевать. Первые раз десять это доставляло определенные неудобства, а теперь ничего, пообвык.
– Я только слышала о таком, – удивленно вскинула брови графиня.
– Хочешь попробовать? – Рух протянул кружку. – Я тут оставил чутка.
– Отвали. – Лаваль посмотрела в глаза. – Не понимаю я тебя, Рух.
– Да я вроде парень простой.
– Живешь в подвале своем. Нет-нет! В плесени и пауках присутствует некий шарм, денек-другой можно и потерпеть, но не десятки же лет!
– Каждому свое.
– Прячешься в подземелье, охраняешь коз и поросячье дерьмо. Зачем?
– Меня устраивает, – отозвался Бучила. – Ненавижу лишние проблемы и суету.
– Тебе нужно в Новгород, – убежденно сказала Бернадетта. – Мои друзья, очень и очень влиятельные люди, заинтересованы в услугах таких, как ты.
– Мерзких чудовищ?
– Это с какой стороны посмотреть. Соглашайся и получишь все – золото, положение, власть.
– Мне привычней навоз.
– Медленное гниение, как по мне.
– Вполне подходяще для мертвеца.
Ответа Рух не услышал. Ротик графини открывался, но звуки пропали, перед глазами зависла мутная пелена. Он словно провалился в бездну, заполненную густым киселем, пока не завис, как паяц на ниточках, в кромешной удушающей темноте. Не чувствовал ни рук, ни ног, а когда прозрел, оказался в чужой голове, задыхаясь от посторонних мыслей, переживаний и мелких надежд. Свежие воспоминания отыскал без труда. Ужас ночи, сердце, рвущееся из груди, звуки шагов за стеной, обмершие дети и Дарья. Солнечный день, привкус меда. Рух увидел себя. «Какой же все-таки страшный», – пришла в башку неуместная мысль. Потянулись бортнические заботы и долгое тюканье топором. Ничего важного. Одно точно – к пропаже дочери Степан отношения не имел. Бучила обжегся об отцовское горе и погружался глубже и глубже, тонул в ярких вспышках и образах. Дарья, Филиппка, пчелы, пчелы, пчелы и мед. Воспоминания становились расплывчатыми и непонятными, пока Рух не наткнулся на нечто, скрытое в самых потаенных уголочках души. Ночь, хмурый неприветливый лес. Степан, бесшумно крадущийся по тропе следом за расплывчатым белым пятном. Пятно замерло на поляне посреди черной чащи. Женщину в исподней рубахе окружили неясные тени, мелькали огромные выпуклые глаза и тощие когтистые лапы. Женщина протянула сверток, и Степан сорвался на крик. Все исчезло, растворилось как дым. Рух чувствовал вскипевшую в бортнике ярость. Перекошенное женское лицо. Удар. Хрип. Темнота. Руха выбило из тела Степана, развернуло налетевшим вихрем, и он успел увидеть в зарослях Варьку, наблюдающую за отцом, ставшим убийцей…
Бучила рывком вынырнул из чужих воспоминаний, наполненных горечью, утратами, раскаянием и скрытым грехом.
– Я уж испугалась, когда ты глаза закатил! – вскрикнула склонившаяся над ним графиня.
– Руку. – Бучила вытянул пальцы. – Не бойся. Я тебе покажу…
Спалось плохо, и поэтому на опушку прибыли затемно. Лес в предрассветных сумерках казался черной стеной. В небе потухали и размывались холодные звезды, уступая напору солнца, позолотившего горизонт. В зарослях вопила полоумная птица, кликая беды и кровь.
– Давай еще разок уточним, – сказала Лаваль на ходу. – У Степана год назад пропала жена, так?
– Так, – кивнул Рух.
