Рух открыл глаза, едва первые лучи рассветного солнца навылет пробили листву. Плакучие ивы склонили пышные кроны, искря мелким бисером хрустальной росы. Дробно выстукивал дятел. С болота наполз промозглый туман, расслаиваясь от земли прелым тряпьем. Из слизистой мглы проступали острые пики мертвых берез, тонкие, черные, нагоняющие беспричинную жуть. Бучила сел, тихонечко застонав, весь покрытый каким-то засохшим дерьмом. Рядом лежала оторванная голова жряка, пяля выпученные глаза. Вокруг валялись трупоеды, изодранные в кровавые лоскутья. М-да, знатно вчера почудил. Давненько никого голыми руками не рвал. Поддался кровавой ярости, позволив вампирскому проклятию взять верх над собой. Во рту стоял привкус кошачьей блевни. Рух поморщился от воспоминаний. Ночь, болото, Федька… Федька?
Федор лежал на берегу под кустом, бледный, осунувшийся, но явно живой. Грудь парня едва уловимо вздымалась. Над ним, прячась в тумане, склонилась обнаженная, дивно красивая женщина с алой лентой в гриве мокрых иссиня-черных волос. Она гладила Федьку по щеке, что-то неслышно шепча. Бучила инстинктивно зашарил, ища меч, но натыкался только на скользкие корни и полосующую ладони траву.
Женщина медленно повернула голову, и Рух замер под жалящим взглядом бирюзовых сверкающих глаз с узким кошачьим зрачком. Самых прекрасных глаз из тех, что ему доводилось видеть за всю свою долгую жизнь. Пухлые бледные губы тронула вкрадчивая улыбка. За такую улыбку любой мужчина готов умереть. Изящные плечи, круглые тяжелые груди и плоский живот блестели каплями прозрачной воды. Красавица медленно приложила палец к губам, призывая Руха молчать. Она снова погладила Федора по щеке, прильнула всем телом, поцеловала парня, отстранилась и исчезла в мутно сереющей пелене. Свился кольцом и утянулся в болото змеиный хвост с крупной мерцающей чешуей.
Федька очнулся и захрипел.
– Доброго утречка, – поприветствовал Рух.
– Заступа? – Федор оперся на локоть. – Жряки где?
– Туточки. – Бучила сделал широкий жест. – Глянь, как живописно лежат. То заслуга моя.
– Живы мы! – Федька обмяк.
– Живы, – подтвердил Рух. – За кровь спасибо.
– Я ведь шею сначала сунуть хотел, – рассмеялся Федька.
– Не такой дурак, каким кажешься.
– Ага, не дурак. – Федор встал на колени, по-собачьи затряс головой и спросил: – Владычица приходила, или сон чудесный виделся мне?
– Сидела возле тебя, – буркнул Рух.
– Красивая?
– Знаешь и сам.
– Еще вернется? – затаил дыхание Федька.
– А кто ее разберет? – пожал плечами Бучила. – Чем-то приглянулся ты ей. Бабы они такие, такие…
Подобрать нужные слова он не смог, но мужчины в такие моменты понимают друг друга без слов.
– Я буду ждать. – Федор на коленях подполз к краю болота. – Век ждать буду. Мне отныне другие совсем не нужны.
– В болотине плавать удумал? Угу, ну давай. Даже не знаю, как ты ее того-самого… А и ладно, стерпится-слюбится, глядишь, народите гадят.
– Кого?
– Дитят, говорю, – поправился Рух. – Ну сиди, коли хочешь, а я, пожалуй, пойду…
Федька не ответил, молитвенно раскачиваясь у кромки покрытой ряской воды. Бучила выждал немного, поднял из травы Чертов клинок, сунул в мягкие ножны и пошел по едва заметной тропе. Чего, силой, что ли, придурка тащить? Много чести…
– Заступа!
Рух обернулся. Федька бежал, путаясь в заплетающихся ногах.
– Уйду с тобой, – выдохнул парень. – Ведь если не придет, что тогда, а? Страшно тут одному.
– Ну и молодец, – похвалил Рух. – Парень ты видный, в городе тыщу баб заведешь.
– Таких в городе нет.
– А ты не искал.
– Заступа?
– Ну.
– А если Владычица вернется, а меня нет?
Бучила сплюнул в сердцах и больше не отвечал. Пели птицы, зрела земляника, шумел пригретый солнышком лес. Мглистые топи сожрали их, переварили и сплюнули немного другими. Федька Шелоня ушел домой, но через месяц вернулся, утратив сон и покой. Неприкаянным бродил по кромке болот. Ждал. Не дождавшись, снова ушел, топил звериную тоску в вине и работе. Снова вернулся. Трясина влекла его той тайной силой, с которой не может справиться человек. Большая любовь или колдовской приворот, кто теперь разберет? Следующей весной Федор срубил избушку и поселился на берегу. Отощал, оброс, одичал. Рух первое время его навещал, приносил харчи, лишних вопросов не задавал. Все было ясно без слов. В бесовских Федькиных глазах притаилось тихое умиротворенное счастье. Руха закрутили дела, и снова в гости он наведался только под осень. В пустой избушке сквозняк мел по полу опавшие листья. Федька пропал, а на кособоком столе из березовых плах лежала одинокая алая лента.
Подарок на Рождество
Нет ничего, одна пустота. В пустоте той ответы на все вопросы. Что было, чего не было, что будет вовек. Ложь, правда, намеки вместе замешаны – поди разберись. Кто пытался – сгинул, рассыпался в прах, тенью рассеялся в свет. И в свете том нет ничего, одна пустота, рождающая свет из тех, кто рассыпался в прах…
Иван Незлоба очнулся в зыбкой, подсвеченной оранжевым маревом темноте, не понимая, где он и за каким клятом сюда угодил. В памяти теплилось: засиделся у бобыля Прошки Глыка, про урожай говорили, налоги новые поругали, Ванька пожалился на жену, мол, стерва, лается почем зря и со свету грозится изжить. Прошка поддакивал и насмехался. Ему, чертяке, все нипочем – ни жены, ни детей, вольная птаха. Неведомо как на столе оказалась бутылка. Ванька для вида отнекивался, все ж таки пост, но сдался быстро. До поросячьего визга не нажрались, но домой Ванька почапал хорошеньким, распахнув зипун и лихо заломив шапчонку на левое ухо. Че он, не мужик? Мужик, каких поискать! Пусть только рот посмеет проклятая баба открыть, мигом Ванька язык ей укоротит! А то как? Хозяин пришел. Хочет гуляет, хочет пьет! Ближе к дому пыл поубавился, Ванька замедлил шаг, живо представляя, как будет ночевать в коровьем хлеву. С Анной Никитишной шутки плохи. Он не заметил, как позади возникла черная тень, сильный удар в затылок швырнул Ваньку рожей вперед…
Башка болела, перед глазами вспыхивали и переливались цветные круги, одна сторона тела онемела от лютой стужи, вторую обдувало теплом. Странные мерные удары туманили разум. Он лежал на спине, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, прикрытый сверху старой дерюгой. Рваная ткань пахла плесенью, гнильем и еще чем-то тревожным и сладким. Глухие удары оборвались, совсем рядом надсадно захлюпало. Ванька чуть повернулся и одним глазом выглянул в неряшливую дыру. Над головой корчились и шелестели березы, тощими лапами царапая черные небеса. Среди пепельных облаков насмешливо мигали тусклые звезды. Ванька лежал на утоптанной поляне в лесу, рядом щелкал, гудел и плевался жаром костер. Снова захлюпало. Ванька немилосердно скосил глаз и забыл, как дышать. Правее, над распростертым телом, склонилась лохматая тень, орудуя зазубренным ржавым ножом. Снег вокруг был багровым, лезвие с треском резало плоть. Лохматая тень отстранилась, словно любуясь работой, и Ваньку пробил жаркий озноб. Лежавший человек был покрыт десятками колотых и резаных ран, странными символами, знаками и кровью, дымящейся на морозе. Самое страшное – несчастный был еще жив, Ванька видел, как сучат тощие волосатые ноги.
