– Да я не про то. – Якунин раздраженно сплюнул на снег и повысил голос. – Петька! Петька! А ну подь сюда!
На крик из темноты вывалился грязный, измазанный сажей парень в наброшенном на плечи полушубке. Волосы с правой стороны головы обгорели, кожа на щеке вздулась пузырями ожогов. На руках он держал маленькую, закутанную в шаль девочку, такую же чумазую и перепуганную, похожую на мокрого птенчика, выпавшего из гнезда. От обоих разило гарью и псиной.
– Это Петька. – Фрол привлек к себе парня. – Герой нынешний наш.
– Скажете тоже, Фрол Ильич. – Петька сконфузился. Глаза девочки в темноте блестели, как у волчонка.
– Герой-герой, – повторил Якунин. – Сестру и двух братанов из пламени вытащил.
– А мать не спас. – Герой шмыгнул носом.
– На все воля Божья, – вздохнул Фрол. – Ты, Петька, давай-ка Заступе все как на духу расскажи.
– Здрасте. – Петька на всякий случай отступил от Бучилы. – Рассказывать нечего. Вечером вернулся отец, они с дядькой Николаем сети плели. Пришел на себя не похожий, полушубок в снегу, сам квелый, молчаливый, будто пахали на нем. Даже не разделся и есть не стал, кашу поковырял и ложку бросил. Мамка больная, спина не разгибается, приставать не стала, мало ли что. Малых спать уложила и сама улеглась. Я воды на утро принес и тоже прилег. А отец сидит, на стену смотрит, и снег растаявший с полушубка течет. Целая лужа. Ну я подивился на него и заснул. Проснулся – батюшки, изба полна дыму, у дверей пламя горит, дрова кострищем уложены. Пожар, стало быть. Я вскинулся, вижу: отец сидит, где сидел. Глаза на меня поднял и говорит: «Ниче, Петька, сейчас согреемся». И смеется, а у самого кресало в руке. А огонь по стене уже прет, и дышать нечем, и в дверь не попасть. Мать проснулась, не понимает ничего, малые на печке орут. И отец смеется, я тот смех всю жизнь помнить буду. До сих пор хохот этот в ушах. Я окно выбил и давай малых наружу бросать, мать хотел вытащить, да ноги у нее отнялись. Схватила меня и сказала: «Спасайся, Петенька, братиков и сестреночку сбереги». А я ей: «Вы, матушка, шутить перестаньте». В охапку схватил и попер. Тут крыша упала, меня опалило, а мать там и осталась. Как выбрался – не помню, очнулся под окнами, малых, как щенят, из сугроба повыудил, а тут и люди сбежались. Вот и весь сказ.
– Ты молодец, – кивнул Бучила. Парнишкин рассказ навел на самые мерзкие мысли.
– Да чего там, – Петька отвел глаза.
– Татьяна! – позвал Фрол и велел появившейся бабе – Забирай героя.
– Пойдем, миленький, пойдем к нам. – Баба ласково увлекла Петьку за собой. Тот не сопротивлялся. Девочка у него на руках неотрывно смотрела на пожарище, где сгорели батька и мать.
– Такие дела, – глубокомысленно изрек Фрол. – Всяк со своей придурью, говоришь?
– А ты прямо и послушал меня, своей головы, что ли, нет? – огрызнулся Бучила. – Тогда непонятно было, а теперь еще непонятнее. Тот дурак согреться захотел и в печку залез, а этот дурак на мелочи размениваться не стал и сразу избу подпалил вместе с женой и детьми. Один раз – случайность, второй – подозрительность.
– А третий – закономерность, – хитро прищурился Фрол.
– Третий? – напрягся в нехорошем предчувствии Рух.
– Вот этот третий и есть, – кивнул в сторону дымящего пожарища Фрол. – Позавчера за полночь, тут через улицу, парень с гулянки приперся домой, Ефимка Игнатов, гроза всех нелюдовских молодух, красавец и балагур. Странный явился, в полуобмороке и с улыбочкой идиотской. Матери сказал, что встретил ту единственную и больше ему не нужен никто. Вот только очень Ефимка замерз. Суббота была, банный день, ну и в баню греться ушел. Час минул, два, мать беспокоиться начала. Ванька, конечно, париться мастер, но мало ли что. Ну и как в воду глядела. Дверь распахнула, а из бани жар вперемешку с мясным духом, как из Преисподней, хлещет, мать-старуху с ног повалил. Внутри темнотища и пар такой густой, что хоть в карманы черпай. Ефимку на полке нашли, красного всего, шкура облезла, сварился парень живьем. Два часа еще прожил. Что скажешь теперь?
– Что какая-то херня творится в селе, – вынужденно признался Бучила.
– И по твоей части, видать.
– Видать, по моей. – Рух зябко поежился. Предчувствия были самые нехорошие. Скоротал зиму в спокойствии, етить ее мать. Нет, ну за какие грехи? Трое мужиков сослались на холод и попытались согреться, у кого на что хватило идиотской фантазии и ума. Сука, это как надо отморозить башку? Третий придурок вообще чуть детей родных не сгубил, и ничего не шелохнулось в душе. Как там Петька сказал? Смеялся отец. Заживо горел, дети и жена горели, а ему было смешно. Чистое сумасшествие. Нет, зима, конечно, дело такое, метели и вьюги, дующие с проклятых урочищ и древних могильников, нашептывают всякое, искушают, но чтобы так?
– Ну и какие догадки? – нарушил затянувшееся молчание Фрол.
– А никаких, – развел руками Бучила. – Свечку не держал, утверждать не берусь. Трое связаны, а чем, не пойму. Молодые здоровые мужики, все вернулись домой в темноте, все дико замерзли и все запеклись, кто как сумел. Ну бред же.
– Бред, – поддакнул Фрол. – Я вот думаю, бес, может, шалит, залезает в людев и гадости шепчет, самоубиваться велит.
– Может, и бес, – кивнул Рух. – А может, не бес, смысл на пустом месте гадать?
– Но надо что-то делать!
– Например? Предлагаешь за каждым мужиком в селе приглядеть? Извини, я на триста кусков не порвусь. У тебя сколько под началом людей?
– Двое, – понурился Фрол.
– Ты третий, со мной, считай, четверо, – блеснул математикой Рух. – И чего? Ты, Якунин, пойми, даже если какая тварь в селе завелась, пока сама не наследит, нам ее как иголку в стоге сена искать. Домовых могу поспрошать, но раз сами до сих пор не нашептали, значит, не видели ничего. Мало их, и в этом ваша, человечья, вина. Забывать стали порядки-то старые. Раньше каждый вечер домовику ставили плошку жирного молока, а теперь дай бог раз в неделю ополосков плеснут. Ни почета, ни уважения, вот они и повывелись от тоски. Скоро вымрут, завоете.
– Меня совестить не надо, – посуровел Фрол. – Я свое дело делаю, а ты свое, и домовые тут ни при чем. Ты мне суку эту вынь да положь, как обязан, без вот этих вот разговорчиков.
– Как я тебе ее выложу? – взорвался Бучила. – Предлагаешь мужиком прикинуться и по селу ночами, как приманка, бродить? Я те русским языком повторяю, чтобы выложить, надо знать, с кем дело имеем!
Рух краем глаза заметил движение, и тут звонкий уверенный голос сказал:
– Господа, извините, что вмешиваюсь в вашу изысканную беседу. – К ним медленно приблизился высокий мужчина, закутанный в подбитый мехом утепленный плащ и коснулся краешка треуголки. – Разрешите представиться, граф Александр Донауров. Возможно, я смогу вам помочь.
В печке потрескивало и фыркало пламя, наполняя комнату на втором этаже нелюдовского постоялого двора умиротворяющим мягким теплом. Горящая на столе лампа чуть разгоняла плотную темноту, заставляя морозный узор на окне таинственно и нежно мерцать. Кроме Руха и Фрола Якунина, в комнате были трое. Невесть откуда свалившийся граф Донауров и с ним двое подручных: тощий человечек с крысиным лицом, кутающийся в безразмерную шубу, и высокий статный мужик с выправкой военного и жутким шрамом на левой щеке, затянутый в черный мундир без знаков различия.
