– К тебе, мама, кто только не ходит! – звонко пропели маленькие. – Может, поэтому папа-пес тебя шалавиной какой-то зовет?
Силантий не выдержал и зарычал, его резко выгнуло дугою назад, кафтан затрещал под грудой поперших словно из ниоткуда шерсти и мышц. Руки превращались в когтистые лапищи, лицо заострилось и вытянулось, с хрустом полезли клыки. Волколак обращался у всех на виду. Народ с воплями бросился по сторонам, визжали бабы, кого-то сбили с ног, кто-то упал. А надо всем этим жутким хаосом гордо поднялся Бучила с пистолем в левой руке. Силантий корчился и подвывал, наполовину волк, наполовину все еще человек. Бахнуло – тяжелая серебряная пуля ударила оборотня в середину груди. Волколак захрипел и, шатаясь, побежал с площади прочь. Толпа отхлынула в панике, никто не встал на пути.
– Куда же ты, серенький? – Рух вприпрыжку направился следом и пальнул из второго пистоля. Кусок серебра угодил Силантию между лопаток, он споткнулся, упал на колени, с трудом поднялся и заковылял в сторону ближних ворот. «Живучий, паскуда», – восхитился Бучила, на ходу перезаряжая пистоль. Получалось хреново, прокушенная рука не слушалась, пальцы не гнулись, потерял две пули, глотнул кислого пороху, неудачно разорвав зубами бумажный патрон. – Выпускай его, выпускай! – издали заорал воротникам Рух. Волчара, слава тебе господи, решил сбежать из села, добраться до леса, отыскать логово и забиться в спасительную влажную темноту. А ведь мог, падла, обезуметь и начать рвать всех подряд. Стража распахнула ворота и спряталась, Силантий побрел через поле в чернеющий лес, оставляя кровавые мазки на заиндевевшей хрупкой траве. Небо затянули брюхатые зловещие тучи, слева от дороги стая ворон пировала на трупах убитых волков, отяжелевшие, сытые птицы неуклюже скакали по оголенным ребрам и свежему мясу, выхватывая самые лакомые куски. Силантий задрал башку и издал долгий тоскующий вой.
– Скулишь, сучара! – ликующе выкрикнул Бучила. Волколак не дошел до леса всего пару десятков шагов. Ноги подломились, и он упал, успев подставить когтистые лапы. С морды, на которой жутким образом смешались звериные и человечьи черты, сочилась и капала тягучая кровь. Серебро остановило превращение, черный мех висел клочьями, розовела кожа, кости раздулись и вывернулись под самым замысловатым углом.
Бучила приблизился танцующей походкой и резко остановился. Ну твою же мать! Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. На кромке леса появился пяток крупных волков – все, что осталось от стаи, брошенной Силантием на убой. Теперь ясно, зачем эта сволочь вздумала выть, братишек серых звала. Рух почувствовал, как ослабли колени.
– Надо было тебя раньше кончать. – Волколак хрипло рассмеялся, голос больше напоминал горловое ворчание. – Ты почти победил.
– В смысле – почти? – удивился Бучила. Страх улетучился, волки не обращали на него никакого внимания. Звери пристально уставились на Силантия. Вожак, крупный, покрытый шрамами, первым оскалил клыки. – Знаешь, волчишки очень не любят оборотней, а у тебя, глянь, руки-ноги, рожа странная, срам болтается, штаны-то зря потерял. Ты это, слышь, извиняй за представление с костями жены и детей. Самому противно, но, как говорится, «алягер ком алягер»
[21]. Ладно, Силантий, бывай, не буду мешать. – Рух попятился, держа подступающих волков на виду. Кто его знает, что у них на уме. Силантий обернулся и издал надсадный болезненный хрип, он все уже понял, волки неуловимыми тенями окружили раненого волколака плотным кольцом. Бучила не стал смотреть, как будто мало видел дерьма, повернулся и пошел обратно к селу. Сзади зарычали, раздался истошный визг, треск раздираемой плоти и перемолотых челюстями костей. Над замершим, испуганно притихшим Нелюдовом первый раз за зиму густым облаком повалил крупный снег, укрывая землю, трупы и алую кровь.
После Рождества ударили невиданные морозы, лед на реке встал толщиною в сажень, рядом с кладбищем лопнули от корней до верхушек столетние тополя, замерзли колодцы и родники, солнце покрывалось дымчатым маревом и тонуло в пылающий багрянцем закат. Снега навалило по пояс, и Рух проклял все на свете, пока проторил тропинку до опушки Гиблых лесов. Остановился на самом краю и сбросил с плеча плетеный короб на снег. В коробе завозилось и заворчало.
– Все, потерпи, недолго уже, – проворчал Бучила, откинул запоры и легким пинком перевернул короб на бок. Сначала ничего не происходило, потом медленно и неуверенно из плетенки выбрался зверь: волчица-подросток, крупная, гибкая, с темной лоснящейся шкурой и пушистым хвостом. Волчица принюхалась, уши испуганно прижались к затылку. Лес, незнакомый, темный и страшный, манил и пугал.
– Давай, дуй отсель, – велел Бучила. – Пошла!
Волчица заскулила и попыталась обратным ходом втиснуться в короб.
– Эй-эй, не балуй. – Рух забрал плетенку и хлопнул волчицу по заду. – Шуруй по своим зверячьим делам. Херачь, я сказал!
Волчица оскалилась, показав белоснежные загнутые клыки.
– Ах ты сука неблагодарная! – погрозил пальцем Рух. – Я тебя холил, лелеял, парной свининой кормил, сам голодал, а она вона как. Все, я обиделся, так и знай.
Волчица сконфуженно засопела, пустив облачка морозного пара. Желтые глаза недоуменно смотрели на упыря. В них, даже спустя три недели, осталось что-то человеческое. А еще боль и тоска. Там, в темном чулане, Рух убил Наташку Клюеву, девочку, обреченную волколаком мучиться и страдать. Человек и зверь в одном теле навеки – ужаснее участи нет. Если убить зверя, ребенок прежним не будет, сойдет с ума, станет выть на луну, спать с собаками и скоро умрет. Если убить ребенка, зверь останется просто зверем, будет охотиться, купаться в снегу, рожать щенков и бежать бок о бок со стаей. И Бучила выбрал второй вариант. Где-то там, в глубине волчьего сердца, она сохранит образ матери и отца, воспоминания о теплой печке, свежем хлебе и парном молоке. А это не так уж и мало.
– Не смотри так, проваливай, я тебя не люблю. – Рух скатал плотный комок и зафитилил волчице в загривок.
Она оскалилась, отпрыгнула и припустила в заросли широким наметом, красивая, быстрая, сильная. Остановилась под деревьями в облаке искрящего белого марева, оглянулась напоследок и растворилась в лесу. А Бучила еще долго стоял, наслаждаясь покоем и тишиной. Заходящее солнце зажгло огоньки на верхушках спящих елей, бросило длинные голубые тени на снег. Небо порозовело. И на душе было дивно как хорошо. И первым делом надо было запретить Фролу облаву на всех окрестных волков. И трудяга дятел выстукивал: «Будем жить, будем жить»…
