«Мы, люди, боимся смерти, – раздавался у Хейзел в голове воображаемый голос Гальвини с сильным итальянским акцентом. – Смерть! Отвратительная, страшная! Неизбежная и бессмысленная! В вечном танце мы стремимся к ней, как к прекраснейшей из женщин (итальянцы любят поговорить о красивых женщинах), а Смерть в темпе вальса скользит нам навстречу и манит, манит. Стоит заглянуть под ее вуаль, и пути назад больше не будет. Но на дворе новый век, друзья мои».
Тут Хейзел представляла, что он вытягивает вперед руку с металлическим стержнем, словно Гамлет – череп, затем поднимает второй стержень, и молнии пляшут между ними под рев публики. «И человечество готово бросить вызов законам природы!»
Публика ахает, едва осветительные лампы на сцене разгораются и в клубах серого порохового дыма, выпущенного для пущего эффекта, голова повешенного оживает.
Бернард описывал все это в письме, которое Хейзел перечитывала так часто, что успела запомнить каждую строчку: то, как дернулась голова, когда стержни приложили к ее вискам, то, как распахнулись веки. Она словно на мгновение снова пришла в сознание, и теперь, ослепленно моргая, глядела перед собой – на господ с их женами в лучших перчатках и шляпах – и на самом деле видела их. Бернард не упоминал о том, что рот у головы был открыт, но Хейзел поняла, что в ее воображении повешенный вывалил свой черный язык, словно ему до ужаса надоело, что его голову раз за разом показывают на очередной вечеринке, перед очередной толпой зрителей.
Когда представление закончилось, Гальвини наверняка вышел раскланяться под неистовые аплодисменты, а затем все эти джентльмены вернулись в свои шато и виллы, чтобы за бокалом портвейна развлечь гостей рассказами об этом вечере.
«Это походило на колдовство, – написал тогда Бернард. – Хотя я и вообразить не мог, что колдун может носить настолько плохо сидящие брюки». В том письме Бернард также упомянул, что приобрел охотничий плащ за четыре сотни франков и что видел точь-в-точь такой же на принце Фредерике фон Гогенцоллерн.
И вот Хейзел стоит тут, в воздухе полно электричества, по обе стороны от лягушки лежит по металлическому предмету, но в отличие от образцов Гальвини ее образец остается уныло, раздражающе, несомненно неподвижным. Хейзел оглянулась. В спальне было пусто – ее горничная, Йона, всегда убиралась до окончания завтрака. Из открытого окна музыкальной гостиной, где у Перси шел урок, до Хейзел долетало бряцание клавиш пианино. Миссис Гербертс готовилась подавать матери Хейзел ланч в ее комнату, как обычно; она обедала за своим столом напротив зеркала, завешенного прозрачной черной вуалью.
Хейзел задержала дыхание и снова подняла кочергу. Ей оставалось попробовать только одно, но… внезапно Хейзел ощутила слабость и какую-то непривычную легкость в голове, словно мозг за ниточку подняли к верхушке черепа. Руки у нее тряслись. Прежде чем собственное тело подведет ее, она проткнула кочергой лягушачью спинку и вытащила ее из брюха. К ее полному замешательству, плоть оказалось очень легко проткнуть, и кочерга без труда порвала коричневую шкурку.
– Прошу прощения, – вырвалось у Хейзел, отчего она тут же почувствовала себя глупо.
Это ведь всего лишь лягушка. Просто мертвая лягушка. Если она собирается стать хирургом, ей рано или поздно придется привыкнуть к такому. И, словно пытаясь продемонстрировать самой себе крепость духа, девушка пихнула кочергу глубже.
– Вот так, – пробормотала она. – Так тебе и надо.
– Кому?
Оказалось, что за спиной у нее стоит Перси, сонный, с растрепанными волосами и в одном носке. Хейзел с удивлением отметила, что пропустила момент, когда смолкло пианино.
И хотя Перси было уже семь, матушка одевала его, словно трехлетнего малыша: в хлопковые рубашки с голубой оторочкой и открытым воротом. Леди Синнетт непрестанно тряслась над ним, будто над бесценной и невероятно хрупкой статуэткой из хрусталя. Брат рос капризным и избалованным, но Хейзел не могла заставить себя злиться на него за это, поскольку, сказать по правде, ей было его жаль. Хейзел наслаждалась невиданной свободой, поскольку все внимание матери сосредоточилось на Перси, а тому почти не разрешалось покидать дом, ведь он, упаси господи, мог оцарапать коленку о гравий садовых дорожек.
– Никому, – ответила Хейзел, оборачиваясь и скрывая лягушку за складками юбки. – А теперь беги. Разве ты не должен быть на уроке?
– Мастер Полия отпустил меня пораньше, потому что я был примерным мальчиком, – заявил братец, обнажая в ухмылке мелкие, острые зубки. Хейзел заметила, что одного сверху не хватает. Перси покачался с пятки на носок. – Поиграй со мной. Мамочка говорит, ты должна делать то, что я велю.
– Неужели? – Небо постепенно прояснялось, полоска голубого неба ширилась на горизонте. Если это вообще работает, то нужно действовать быстро. Пока воздух еще насыщен электричеством. – Почему бы тебе тогда не попросить мамочку поиграть с тобой?
– Мамочка скучная, – пропел Перси, прыгая то на одной, то на другой ноге. Он откинул с глаз светлые кудри. – Если я пойду в комнату к мамочке, она примется щипать меня за щеки и заставит читать мой латинский урок наизусть.
Хейзел задумалась, был ли их брат Джордж таким же в детстве, хныкал ли так же, требуя внимания, вознаграждения в виде оваций и поцелуев за каждую поездку на лошади и каждый выученный урок. Ей подобное казалось невозможным. Кроме того, в те времена их мать еще не была так переполнена страхами и удушающе заботлива.
Джордж рос спокойным и погруженным в себя. Каждая его улыбка для Хейзел была словно тайна, которую он посылал ей через всю комнату. Перси в семилетнем возрасте уже виртуозно владел улыбкой, будто оружием. Помнил ли вообще Перси Джорджа? Он был так мал, когда брат умер.
Перси вздохнул.
– Ладно. Можем поиграть в пиратов, – произнес он полным снисхождения голосом, словно это именно Хейзел ворвалась в его комнату и умоляла его поиграть с ней в пиратов, а он наконец-то соизволил согласиться.
Хейзел закатила глаза.
Перси выпятил губу, преувеличенно нахмурившись.
– Если ты не согласишься, я закричу, позову мамочку, и она отчитает тебя.
Еще одну тучу уносило прочь. Лучик света пополз по подолу платья Хейзел, согревая ее даже сквозь слои нижних юбок.
– Почему бы тебе не спуститься на кухню и не спросить кухарку, что она готовит к чаю? Могу поспорить, если ты попросишь сейчас, у нее еще будет время, чтобы испечь твой любимый лимонный пирог.
Перси задумался. Он хмуро взглянул на Хейзел, прячущую что-то в складках юбки, но после секундной заминки развернулся и кинулся вниз по узкой лестнице, без сомнения, чтобы мучить теперь уже кухарку и миссис Гербертс. Хейзел угадала: игры с сестрой не могли сравниться с поеданием лимонного пирога.
Времени оставалось немного, но прежде чем продолжить, Хейзел нужно было запереть дверь. Ей ни к чему непрошеные гости. Она вернулась в комнату, повернула в замке тяжелый ключ и с удовлетворением услышала глухой щелчок. А затем снова ринулась на балкон, где за те мгновения, что ее не было, начал робко накрапывать дождик, оставляя на поросших мхом перилах черные пятна. Если что и получится, то только сейчас.
