Мы поехали обратно. Он снова стал дружелюбен, пытался завязать разговор, но я не слушала. Воздух казался влажным и тяжелым. Мне хотелось принять душ. Я хотела уехать. Стояла такая прекрасная погода. Я помню это.
Когда мы вернулись в конюшню, я бросила Лаклану поводья Инди, заперлась в ванной, помыла между ног и срочно набрала в поиске местные компании такси.
Когда через двадцать минут подъехала машина, Лаклан не окликнул меня и не попытался проводить. Наша сделка была завершена.
Водитель такси был болтлив и любопытен, задавал много вопросов, пока мы ехали на вокзал. Помню, что казалась веселой, жизнерадостной, очаровательной. Когда я наконец обрела голос, то придумала такую историю: мы с Лакланом – давние друзья и любовники, отправившиеся на прогулку на лошадях.
(А годы спустя я придумала историю получше, позаимствовав его имя для другого героя. Он стал вымышленным персонажем, прикрытием.)
– Прекрасный день для прогулки, – заключил таксист, и это действительно было так.
«Это же изнасилование», – в ужасе вскрикнула Даниэль, когда я рассказала ей об этом почти четыре месяца спустя на заднем дворе во время домашней вечеринки в Колорадо, пока мы передавали друг другу косяк. Она до сих пор единственный человек, который знает об этом.
«Не волнуйся, я в порядке, это не было похоже на изнасилование, я не травмирована, ничего такого, – успокоила я ее. – Я написала об этом и с тех пор больше ничего не чувствую, вообще ничего».
* * *
По правде говоря, у меня есть реальная проблема. Она называется апатия. Неподдельная и смертельная.
Я давным-давно выбрала ее и начала культивировать. Это помогает мне избегать боли. Это чудо. Рекомендую. Но не в том случае, если вы писатель – ведь писатели должны быть исключительно эмпатичными, – и поэтому моя апатия – броня и ахиллесова пята. Какой писатель пишет, потому что ничего не чувствует? Большинство писателей пишут, потому что чувствуют слишком много.
(Что еще движет человечеством,
если не нехватка чего-либо?)
Есть темы, которые я предпочитаю не обсуждать (яичники, лошади, изнасилование). Несколько месяцев назад во время разговора о случайной, не имеющей отношения к делу беременности случайной, не имеющей отношения к делу троюродной сестры я сказала: «Мы можем, пожалуйста, не вести эти вопиюще бесчувственные разговоры?» – и моя мать истерично запричитала: «Как мы должны были догадаться, что это до сих пор так беспокоит тебя, если ты никогда не хочешь говорить об этом и не ищешь поддержки?» Потому что я никому не доверяю свои чувства или мысли, мама, я лучше буду изображать легкомыслие и безразличие, чтобы оставаться цельной…
Когда я нуждаюсь в признании, то обычно обращаюсь к книгам, где слова, закрепленные на своих местах, безопасные и искренние, приглашают к интимности иного рода. Впервые я увидела слово «лапароскопия» на страницах романа Энн Битти «Прогулки с мужчинами». Я узнала описание – странные темные швы в ее пупке, которые извиваются, будто тени, и крошечный шрам над лобковыми волосами – все как у меня.
К сожалению, апатию нелегко превратить в сочувствие. Иногда я плачу, читая грустную книгу, слушая определенную песню или занимаясь мастурбацией, но я всегда осознаю абсурдность этого – для чего и для кого мы плачем? В чем смысл? Я никогда не могу подобрать правильных слов, когда сталкиваюсь с чужим горем; я отшатываюсь.
Но я продолжаю пытаться – пишу, пишу и пишу в надежде снова обрести чувства, – но все, что у меня выходит, – очередное повествование, где я остаюсь такой же осторожной, холодной и отстраненной, как и прежде.
Что, если я подсознательно позволила австралийскому лошаднику причинить мне вред – уколоть меня, чтобы я проснулась и почувствовала себя живой? Я не просила, чтобы меня насиловали. Но, возможно, я посмотрела на него и подумала: «Давай же, покажи худшее, на что ты способен».
Потеря контроля – с разрешением. На миг, зато полностью.
Глава пятая
Наконец-то ужин знакомства Калеба с моей семьей. Мы заказали столик в ресторане в центре города на шесть часов, так что, естественно, я получаю беспокойные сообщения около четырех тридцати от обоих родителей.
«Какие-то невероятные задержки поездов, – предупреждает отец. – Выхожу из университета прямо сейчас!»
От мамы: «Калеб заберет тебя из книжного? Или он встретится с нами в ресторане? Если он придет первым, передай, что столик заказан на нашу фамилию!»
Закрываю книжный на пятнадцать минут раньше, потому что больше здесь никого нет, да и последние дни выдались нелегкими. Вчера управляющий, Питер, попросил меня составить опись шести коробок книг в твердом переплете, но я едва смогла поднять первую. Вынужденная признать, что мои руки отказываются мне помогать, я села, переводя дыхание, на пол в кладовке и написала Розмари сообщение, какие обычно приберегаю для Даниэль: «Прости, это, наверное, лишняя информация, тем более в рабочее время, но мои руки так болят, что я этим утром едва могла подтереться». Для пущего эффекта – эмодзи какашки.
«Ахахаха, вау, я реально сейчас подавилась, – написала она десять минут спустя. – Но со временем станет лучше, обещаю! Просто твои мышцы в шоке».
«Надеюсь. И не забудь прислать мне свои расценки!» Мне пришлось попотеть – девичья фамилия матери, первый питомец, имя учителя в третьем классе, – чтобы восстановить свою старую почту, но, к счастью, теперь все готово к приему писем.
Заперев дверь, чтобы предотвратить наплыв покупателей в последнюю минуту, я опустошаю кассу – пересчитываю купюры, складываю пачки двадцаток в конверты перед тем, как запрограммировать охранную сигнализацию. (Во время моей учебной смены два года назад Питер несколько раз повторил, как легко может сработать сигнал тревоги, если я вовремя не освобожу помещение. «Надеюсь, ты спринтер», – пошутил он, ущипнув меня за локоть; я не спала в ту ночь, боясь опозориться в свой первый официальный рабочий день.)
С тех пор я научилась получать удовольствие от волнения, когда я тянусь за пальто, вожусь с ключами и выключаю свет, а сигнализация выдает последнее предупреждение.
В ресторан я прихожу первой, Ноа – вторым.
– Умираю с голоду! – Он запихивает рюкзак под стол. – Где хлебная корзина?
– Еще не приносили. И тебе тоже привет.
Телефон вибрирует: Калеб прислал сообщение. «Я уже за углом», – и я смотрю, как он входит в ресторан и прокладывает к нам путь через лабиринт столов, накрытых белыми скатертями. Машу ему рукой и замечаю, что за ним следуют мои родители. Они одновременно добираются до столика, словно это засада.
Калеб не знает, кого приветствовать первым, но мой отец берет инициативу на себя и пожимает ему руку.
– Вживую он еще симпатичнее, – шепчет мне на ухо мама, а затем, прежде чем я успеваю ответить, направляется к Калебу, чтобы представиться.
