– О да, абсолютно.
Но я не планирую никаких поворотов. Мне это не нужно. События, которые я запустила, скорее всего, приведут к развязке без какого-либо дальнейшего вмешательства с моей стороны.
– Я, конечно, фанат книг о писателях, но это не для всех, поэтому если Пенелопа оправдывает преследование Наоми своим творчеством, и основным двигателем истории служит ее потребность в хорошей истории, то, мне кажется, здесь нужно поднять более серьезный экзистенциальный вопрос.
Как бы для драматического эффекта Розмари поднимает свой бокал и медленно отпивает из него. Глоток, пауза, глоток. Когда стакан возвращается на кофейный столик, она облизывает красные губы и продолжает говорить, а моя нервная система испытывает перегрузку.
– Пенелопа признает, что ее жизнь стоит на месте, что реальный мир ее мало касается. Поэтому желание преследовать новую девушку своего бывшего парня дарит Пенелопе острые ощущения, некоторый конфликт. Парадоксально, что деньги, привилегии и понимающая семья заставляют ее чувствовать себя так, как будто ее не существует.
О.
– Так неужели Пенелопа придумывает события, о которых пишет, потому что не верит, что сама по себе может вызывать интерес? Вся эта драма нужна ей, чтобы заполнить пустоту внутри? Чтобы существовать, пусть даже в собственных глазах?
Во рту пересохло. Мне нужна вода.
– О, я…
– Все в порядке! – Розмари замечает мой дискомфорт. – Тебе необязательно отвечать на эти вопросы прямо сейчас. Просто подумай об этом, пока пишешь…
Но я думаю об этом, постоянно…
– …потому что Пенелопа никогда не писала с метафорическим пистолетом у головы, и я думаю, она завидует тем, кто это делает. У Наоми, например, есть работа, но все равно она беспокоится об оплате счетов, в то время как Пенелопа суетится, пытаясь «написать книгу», используя трастовый фонд своих родителей. Ее ревность, конечно, неуместна и проблематична, но это правда, когда у человека слишком мало времени и слишком мало денег, личность начинает компенсировать это. И зачастую искусство, созданное в таких условиях, обладает невероятно дикой, но изысканной силой. Я имею в виду экзистенциальный ужас – это своего рода роскошь. Пенелопа боится, что у нее никогда не будет того, что нужно, – а, по ее мнению, это означает настоящие трудности – для создания по-настоящему выдающегося искусства.
Неужели она вычленила все это исключительно из моего текста? Я моргаю.
Могла ли она? Или это уже бурлило в ней, а моя работа просто дала ей возможность наконец сказать об этом?
Но почему я должна бояться, чтобы писать? Жаль, я не могу сказать без обиняков: «Если ты так одержима идеей быть бедным прозаиком, то, может быть, тебе не стоит снимать однушку в Форт-Грин или покупать масала-кофе каждый день, видишь ли, есть другие варианты…» Что бы она на это ответила?
«Ты даже представить себе не можешь, что я делаю ради выживания. Ради этой роскоши, ради латте. Ты легко движешься по жизни, создавая драму там, где ее нет. У тебя налеплена защита ко всем острым краям жизни».
И это было бы правдой.
Можно ли обижаться на свою семью за то, что она обеспечивает меня буквально всем, чего я когда-либо хотела или в чем нуждалась, тем самым лишая возможности столкнуться хоть с одной трудностью, способствующей формированию характера?
«Но у тебя были трудности, – пытается сказать тоненький голосок. – У тебя нет яичников. Тебя изнасиловали. Адам…»
«Разве это трудности, – звучит более громкий голос. – Тебе удалили яичники, чтобы сделать твою жизнь лучше. Ты написала о своем изнасиловании, какая это травма? А Адам ни разу не спал с тобой. Есть вещи похуже. Есть вещи похуже. Есть…»
Я могу сколько угодно ныть о стыде, который сопровождает огромные привилегии, но тогда я просто пополню ряды ноющих засранцев. Всегда найдутся те, кто шепчет за моей спиной о моем самом большом страхе:
«Богатый писатель может написать хорошую книгу, и бедный писатель может написать хорошую книгу, но бедный писатель пишет свою книгу вопреки всему, работая и стараясь в два раза больше, и это делает книгу бедного человека в два раза более стоящей, и более…»
Чего и когда я по-настоящему хотела?
И теперь я представляю себе конфликт там, где его нет, потому что жизнь без конфликта подобна смерти.
Я закрываю блокнот и беру себя в руки.
– Было ли скучно в каком-то месте? Хотелось ли тебе перелистывать страницы, чтобы узнать, что будет дальше? Не знаю, насколько это все интересно.
– О, безусловно. Я могу описать твой текст многими словами, но скука – не одно из них.
Боюсь спрашивать, что это за слова.
– Фух, хорошо. Это самое веселое, что я написала за долгое время. – И чтобы закрепить это: – Обе женщины на самом деле две разные враждующие версии меня самой.
– Твоя личность и твое эго?
Я киваю, радуясь, что мне верят, и стараюсь не гадать, как однажды – после публикации – она отреагирует на мой оригинальный текст, на персонажа, прообразом которого сама и стала. Какие черты характера Розмари сочтет наиболее оскорбительными? Возможно, она будет сопереживать тому, как и почему возникла моя одержимость, а затем вздрогнет от описания собственных зубов (как у вампира).
Но представьте себя объектом такого пристального внимания, такой огромной реконструкции – как можно ненавидеть человека, который заставляет тебя чувствовать себя настолько особенным?
Я меняю тему:
– Кстати, мне нравится гигантская фотография Сент-Эндрюса в твоей комнате, город выглядит так величественно с высоты. У меня в спальне есть похожая картина с трамвайными линиями Мельбурна. Это часть серии – художник изобразил почти все основные системы общественного транспорта в мире.
– О, отличная концепция. Сердцебиение каждого города. Конечно, в Нью-Йорке общественный транспорт – полный отстой, – она отбрасывает волосы на плечо, – но мне все равно нравится. Так много историй, бесконечный калейдоскоп.
Лучше и не скажешь.
– Ты видела сенегальца, который учит всех западноафриканской музыке, играя на своем барабане? Кажется, он называется джембе. Я видела его, наверное, в четырех разных поездах.
Она качает головой.
– Тогда, наверное, скоро увидишь. – Я продолжаю: – Думаю, единственный минус моей карты Мельбурна в том, что она постоянно напоминает мне о том, что я здесь, а не там. Я так по нему скучаю. Мне нравилось быть отделенной от своей жизни, чувствовать, что я могу пробовать все, что угодно, делать все, что вздумается, быть совершенно другим человеком. Не удастся – ничего страшного. Мне не нужно возвращаться домой, в мою настоящую жизнь. Что-то вроде паузы на несколько месяцев. В этом есть свобода.
