Конечно же, она тотчас пожалела о минуте слабости, едва увидела мужа под дверью. Впилась взглядом в его лицо, чтобы вычислить все чувства, и малодушно надеясь, что он ничего не услышал…
А потом они, взявшись за руки, вышли из бывшего Шереметевского особняка и, о чем-то весело переговариваясь, так и не поняв друг друга, отправились по летней Воздвиженке в сторону Арбата, неся на руках – то он, то она – маленького сына, которому суждено скоро стать сиротой.
Глава 4. На березу села галка, две вороны, воробей…
1 января 1929 года. Октябрьская железная дорога. На пути в Ленинград
Чтобы подыгрывать больным, когда того требовала терапия, профессору Грениху приходилось заставлять себя мыслить в соответствии с проработанным им сценарием. Общеизвестная истина: врать и притворяться невозможно, если не веришь в собственную ложь. Поэтому приходилось делать для этого особое усилие.
Сейчас получалось плохо. Константин Федорович сидел, скрестив на груди руки, нехотя оторвался от мыслей, вновь окинув взглядом вагон. Красавица-грузинка наклонилась к своим узелкам, с головы скатился великоватый ей картуз, на плечо упала толстая черная коса, которую она прятала под шапкой. Рядом ее супруг – светловолосый представитель этой удивительной и самобытной нации, его явно что-то тяготит, он подолгу замирает со стеклянным взглядом, обращенным в пустоту. Сидящий напротив молодой человек удивительно спокоен, но не внушает доверия едва заметно вздрагивающий вверх уголок рта, демонстрирующий внутреннюю готовность к чему-то, известному ему одному. Он улыбается и хмурится своим мыслям, говорит редко. Лет ему около двадцати пяти, судя по его словам и документам, чему на деле трудно поверить – уж очень тяжелый взгляд и слишком глубокие морщины пролегают вокруг глаз и рта, да и в волосах седые штрихи, что наводит на определенные мысли, что он мог жить не по своим документам или же в них закралась ошибка.
В пору Гражданской войны, когда удостоверения личности и паспорта, бывало, заполнялись людьми малограмотными, выдавались всем подряд, а данные записывались лишь со слов и нигде не перепроверялись, по подложным именам, с измененными датами рождения в угоду каким-то целям – например, ради возможности избежать службы в армии, для зачисления в вуз или чтобы получить очередной паек – жили очень многие. Бывшие дворяне записывали себя в рабочий класс, профессора – в деревенские учителя, евреи – в русские. Тот же Троцкий Лев Давыдович был когда-то Лейбой Бронштейном, нарком торговли Каменев носил фамилию Розенфельд, нарком земледелия Яковлев – звался Эпштейном. А теперь эти люди удивлялись, почему венгр Миклош взял русскую фамилию Швецов. Революция точно воду в реке взбаламутила, со дна на поверхность поднялся весь ил, обсыпались берега, а где-то даже обвалились мосты и вырвало с корнем деревья – хаос, который не скоро, а может, и никогда не придет в порядок. Время, когда всякий мог стать королем, а король мог потерять все. Эра самозванцев.
И самым ярким самозванцем стал вышеупомянутый Влад Миклош, проживший в СССР под именем Швецова Савелия Илиодоровича несколько лет и дослужившийся от начальника рязанской губчека до московского губернского прокурора. Не мудрствуя лукаво, в Гражданскую войну он убил человека, взял его паспорт и построил новую жизнь под другим именем в чужой семье. Своим присутствием в этом вагоне Грених был обязан именно шальному венгру Миклошу, которому нынче навесили ярлык «австро-венгерский шпион», к слову, совершенно несправедливый, но необходимый, чтобы под ним спрятать его тесную связь с другими партийными работниками, занимавшими крупные должности.
Немногие знали, что служил Миклош лишь одному человеку – самому себе. Но в эти темные времена всем чудились кругом одни шпионы: агенты немцев, французов, японцев, Троцкого, «Интеллидженс Сервис» – английской контрразведки. Разумеется, Миклошу невозможно было начать карьеру, попасть в начальники губчека, а потом дослужиться до губпрокурора без чьей-то протекции или рекомендации. И такую свою первую рекомендацию он получил от совершенно случайного человека – командира рязанского революционного отряда, собранного в апреле 1918-го, человека еще очень юного, несмышленого, доверчивого, верившего в революцию и людей всей силой своего необузданного сердца. Получив от него заветную бумагу, Миклош тотчас запер его в погребе усадьбы, которую потом сжег.
Правда, Ольга не сразу поведала, что помогла юноше бежать, да никогда и не рассматривала его в качестве свидетеля. Трудно считать свидетелем человека, который разделил ее участь пленницы, а потом стал шестеркой своего палача.
Года через три или четыре выживший краском все же объявился.
Но, придя к Миклошу, чтобы взыскать за обман, он предпочел с ним сойтись в вопросах сотрудничества. Венгр уже занимал должность заведующего Юридической частью Московского отдела социального обеспечения, обзавелся нужными связями, имел ниточки влияния на вышестоящих особ – до сих пор выясняется, на каких же именно и как он на них воздействовал, а главное, чем. Влад Миклош лишь посмеялся над юношей, объяснил, что доказать его преступление будет непросто, что лучше с ним отношения не портить, признать свое маленькое поражение, посулил значок КИМа и студенческую книжку одного из институтов Москвы. Молодой человек, переживший пожар, год проживший в глухой деревеньке, залечивая телесные и душевные раны, был для него слишком слабым противником, побушевал, поразмыслил и сдался – вступил в коммунистический интернационал молодежи и благополучно поступил в один из популярных вузов столицы.
Сведения эти Грених получил от Ольги. Но спустя десять лет она не смогла бы узнать человека, которому спасла жизнь, она видела его мельком, перепачканного в крови и грязи, его крепко отделали, прежде чем приволокли в ставку атамана. А о том, как тот парень сейчас устроился, Ольга знала лишь со слов Швецова, который мог порой разоткровенничаться с любовницей больше обычного или же наврать ей с три короба. Тут уж не угадаешь.
Тогда, в восемнадцатом, будучи заложницей в собственной усадьбе, она предпринимала немало попыток связаться с кем-нибудь извне – хоть с белыми, хоть с красными, хоть с деревенскими. И единственно логичный и действенный выход, который она нашла, – помочь пленному краскому выбраться. На клочке вексельной бумаги Ольга набросала для юноши план погреба усадьбы, указала, какая стена выходит наружу, значками пояснила, как удобней будет рыть, куда потом бежать. Под чертежом она кратко обрисовывала свое бедственное положение с призывом о помощи. В подвале Миклош держал человек пятнадцать, а выжил лишь этот, значит, успел до пожара вырыть подкоп.
Когда Ольга узнала, что у порога кабинета губпрокурора были найдены записка и билет до Ленинграда, она тотчас заявила, что это «тот самый мальчишка». Он обронил билет. Это знак! Это спасение! Бедная женщина хваталась за любую малость… Сведения крайне ненадежные, но Грениху пришлось ухватиться за этот единственный нелепый шанс. Спасти ее от приговора суда могло лишь доказательство, что она просила помощи, а не была с атаманом заодно. Для чего необходимо найти беглеца.
Но мало его вычислить и поймать, если, конечно, он сегодня был среди пассажиров, нужно еще и уговорить его сознаться в поступке, отнюдь не заслуживающем похвалы, – сам спасся, а семью Ольги оставил погибать в когтях бандита. Бесконечно мало шансов, что такой удалец захочет выставлять себя подонком, если благодаря подачкам Миклоша успел прочно ввинтиться в гигантский механизм советского общества.
