Ольга питала надежду воззвать к его совести. Грених на этот счет не заблуждался. Совесть красных офицеров в основном существовала только в книжках, одобряемых Главлитом, на деле любой нормальный человек думал только о собственной шкуре. И уж точно ставший комсомольцем и студентом молодой человек не пожелает рискнуть нажитым благом ради спасения любовницы шпиона.
Делать было нечего, совесть требовала проверить единственную существующую версию. В составе секретной группы Грених приступил к поиску этого человека. И данных у него имелось с гулькин нос. Мальчишке – если, конечно, под одеждой красного офицера не пряталась девица, такая, как, например, эта Стрельцова, – в дни действия ревкомитета было около двадцати, значит, сегодняшний объект попадал в возрастной диапазон от двадцати восьми до тридцати двух. Ольга запомнила пару штрихов его внешности. И это все. Стрельцову можно было смело отмести в силу ее слишком юного возраста.
Второе, на что мог опереться Грених, – кто, какой и когда достал билет. Но все, поспешившие занять последний вагон, указанный в записке, найденной у дверей кабинета бывшего губпрокурора, получили свои билеты совершенно разными способами и в разное время.
Грузинская пара приобрела их в кассе за день до поездки. Можно было радоваться – грузин подходил по возрасту и даже по внешности. Но Ольга уверяла, что краском говорил на чистом русском, был русым, голубоглазым юношей нордического типа. Волосы и глаза у грузина оказались светлыми, однако уж слишком был выдающимся нос – такой Ольга бы отметила в качестве весомой приметы. К тому же порой у него прорезался акцент.
Грених нехотя отмел грузина.
Далее следовал неугомонный любитель-шахматист, тоже, кстати, русоволосый и проходящий по возрасту. Но он был ленинградец, приобрел разовый билет в железнодорожной кассе Ленинграда в ноябре и ехал обратно.
Дежурная по вокзалу с елкой пользовалась своим служебным билетом. Если допустить, что она в восемнадцатом служила в Красной Армии под мужским обличьем, тогда ей было лет сорок. Ольга бы не могла принять сорокалетнюю женщину за юного краскома.
Подозрительный Вольф с синим росчерком на виске, седоватой шевелюрой и злыми глазами имел билет, выписанный ему еще в мае как студенту-практиканту по ходатайству декана философского отделения Института красной профессуры. По возрасту, указанному в документах, он не проходил, но вид у него был сомнительный.
В самом конце вагона сидел заместитель начальника Секретного отдела ОГПУ Агранов, часто переглядывающийся с писателем Пильняком и заведующим ревизионной комиссией «Мосторгсиликата» Греблисом, лица которого Грениху с его места было не видать. Все они были старше тридцати пяти…
Доктор Виноградов тоже по возрасту не проходил, а билет у него был бесплатный, выписанный по распоряжению Лечсанупра. Николай Владимирович бывал в Ленинграде на разного рода врачебных конференциях и съездах, ездил в Северную столицу часто. Подозрений никаких не вызывал.
Пробежавшись по лицам, Грених вздохнул. Его мучила мысль, что Ольга не все ему сообщила, что-то по каким-то причинам утаив. И злясь от того, что ему не доверяли полностью и что он вынужден сидеть сейчас и играть в угадайку, Константин Федорович вновь и вновь пытался понять, есть ли среди пассажиров тот, кого он искал.
Наиболее заметным среди них оставался его сосед напротив – шахматист, взявший первое место в состязаниях шахматно-шашечного клуба «Динамо», ужасно рассеянный, чудаковатый, наивный – он постоянно обращал на себя внимание, выдергивая Грениха из размышлений, и заставлял пребывать в не-уютном напряжении ожидания какой-нибудь выходки.
Вот и сейчас этот Феликс Белов вновь вскочил и принялся уверять, что отлично осведомлен о происходящем в суде. Его интерес был каким-то мутным, нездоровым. И если бы он не был чудаком и если бы его заранее не проверили на вшивость, то он был бы уже задержан.
Грених не раз встречал его в зале суда и у себя на лекциях. Молодой человек с разноцветными носками, в застегнутой не на те пуговицы шинели, замотанный ярким клетчатым шарфом, в кривых ботинках не по размеру, вечно держащий стопки газет под мышкой, не мог не обратить на себя внимания. Он приходил на судебные заседания с привычной толпой зевак, очень часто поднимался с места и задавал судье и прокурору странные вопросы, делал нелепые комментарии. Агенты угро несколько раз проверяли его биографию и не нашли в ней ничего примечательного: сын обрусевшего немца, державшего погребальную контору в Петербурге, подрабатывающего тем, что готовил покойников к последнему пути, а иногда по просьбе родственников наносил им грим и даже делал посмертные фото. Может, из-за странной профессии родителя Феликс и вырос таким чудаковатым? Его слова порой были сбивчивы, информацию он выдавал какими-то клочками, будто постоянно удивляясь своим находкам, порой он говорил серьезно, порой расстраивался после того, как что-то скажет. Казался совершенно безобидным. Тем не менее Грених следил за ним во все глаза.
Но он не единственный, кто был так заинтересован делом Миклоша. Этот венгр будоражил воображение многих.
Парень с пулевым шрамом, в жестах и словах которого все больше и больше проглядывался человек, успевший послужить в рядах Красной Армии, тоже вызывал интерес. Резок, насмешлив, зачем-то соврал, будто родом из Гуляй Поля, хотя это было не так, перебил речь шахматиста, стал дополнять его сведения своими, спровоцировал грузина, неожиданно бросив это многозначительное «Жордания». Дразнился или что-то знал?
Впрочем, странный поступок Вольфа имел печальные последствия.
Спровоцированный им грузин вдруг ни с того ни с сего вскочил и обвинил свою жену в контрреволюционных диверсиях и даже убийствах. Удивляться не приходилось, в нынешнее время быть честным советским человеком составляло гораздо большую важность, чем сохранять верность собственной супруге. Не первый случай, когда муж сдавал жену, жена – мужа, дети – родителей, те – детей. С немым равнодушием Грених смотрел, как молодая женщина закрыла лицо руками, нагнулась к коленям, сжалась в комок. Черная коса скользнула змеей до самого пола.
И в сердце неприятно защемило, опять оторвало Грениха от дела, бросив его в терпкое болото воспоминаний. Его Ася… она тоже заплетала волосы в косу, они у нее были светлыми, как колосящаяся спелая пшеница, а глаза синие-синие, как море, и улыбка ее, детская, светлая, всегда возвращавшая из темных, неприглядных реалий в чудесную сказку про Аленушку, повелевающую войском диких гусей. Он старался вызвать в мыслях ее такой – живой, сияющей.
Но то и дело представало перед глазами бледно-серое, осунувшееся ее лицо: цвет губ слился с цветом кожи, землистым, глаза закрыты, носик заострен, шеки впали. И почему мозг устроен так, что вечно хранит самые страшные картины на верхних полках, а что-то светлое прячет в лабиринтах памяти, присыпает песком времени? Ася всегда теперь являлась в воображении болезненно-бледной, умирающей, как призрак. Являлась, едва он закроет глаза или ненароком призадумается. Являлась тенью, не уходила. И не было от этого никакого избавления…
